Заговор обезьян - Тина Шамрай

И на выходе вдруг показалось, что у стеллажей стоит человек со знакомым лицом, журналист? И дёрнулся было в ту сторону, но вовремя остановил себя: сейчас эти ребята будут видеться в каждом встречном-поперечном. Нет, нет, сейчас на почту, а потом пусть будут все журналисты сразу. На почте он уселся за стол и на коленях сложил в плотную длинную полоску шесть пятитысячных купюр и стал засовывать закладку под корешок, получалось плохо. Нет, все-таки раньше полиграфисты делали нормальные книги, а это что ж такое? Не корешок, а полнейшее безобразие! Не спеши, не спеши, всё получится. И получилось, и полоска вошла под корешок, никто и не подумает, что книга — контейнер для денег. Надо только предупредить Анатолия Андреевича, зачем он сам себе выслал Вальтера Скотта. Ну что, все неотложные дела выполнены, теперь только осталось перейти на другую сторону улицы к дому под номером одиннадцать.

В бетонных сотах этого огромного улья чего только не было: партийный офис, театр, всякие учреждения и магазины, магазины. И это хорошо, посетителей разного рода тут много, и он не должен привлечь внимания. А сейчас зайдёт в подъезд, проведёт рекогносцировку. Так, будка охраны… турникет… телефонный аппарат… на стене рядом написано: „Для звонка в „Эхо России“ наберите номер 22 или 23“. Вот по этому звонку из офиса радиостанции дают команду охране пропустить посетителя. Когда-то его встречали здесь у турникета, с эскортом везли наверх, и всё было так по-свойски, так понимающе…

Он что же, припёрся сюда за пониманием? Но ведь и в других редакциях ему когда-то выказывали похожие чувства, вот только это было так давно и многое изменилось, может, и на этой радиостанции тоже? Нет, нет, здесь все-таки выдают новости. Вот пусть и выдадут новость, а больше ничего и не надо. И не отвлекайся, не отвлекайся!

Справа от будки охранников и турникета — киоск, там принимают заказы на визитки, ламинируют документы, возле киоска можно постоять, делая вид, что разглядываешь образцы, и понаблюдать за работой охраны. А что за ней наблюдать? Как действует механизм, и так понятно. Нет, торчать здесь нельзя. К тому же это совсем не подходящее место для того, чтоб кидаться на шею давним знакомцам, и ждать придётся на улице. Что, ходить взад-вперед вдоль дома? Нет, надо переместиться, но куда? Если он далеко сдвинется, то запросто пропустит человека, эх, если бы знать, с какой стороны он появиться… А может, пойти к Муратову? Пойти пешком к Чистым прудам в Потаповский переулок, там и родной человечек… Вот поэтому и нельзя! Так и здесь нельзя — улица-то режимная! Да ему везде — один большой строгий режим.

Но и на старый Арбат не пойдёт, не будет рвать сердце, только завернет за угол и посмотрит дом с тыла. И посмотрел, и обнаружил: рядом с грузинским рестораном въезд на подземную стоянку, перегороженный лёгким шлагбаумом. Как он мог забыть об этом? Ну, конечно, эховцы ставят машины здесь, а не на улице! Он ещё стоял и прикидывал: а что, если пройти вот так, через стоянку? Но тут подъехала длинная машина и остановилась у въезда в туннель, и на её сигнал выскочил подобострастный мужчина в форменной жилетке. Он принял что-то из рук человека за рулем и резво кинулся к шлагбауму, и машина, как серебристая рыба, медленно въехала в туннель и тут же скрылась за поворотом. Нет, и здесь нельзя стоять, надо вернуться туда, к центральному входу. Он немного прогуляется, посмотрит на людей, себя покажет. Или ему покажут.

И медленно двинулся вдоль улицы, стараясь держаться края тротуара, искоса сканируя прохожих, как вдруг зацепило картинкой в витрине, и он притормозил, и всмотрелся. Всмотрелся и замер, и задохнулся: за стеклом была Лина! Ее распахнутые глаза, её приоткрытый сиреневый рот, её нежная шея! Вот и встретились. Теперь не надо передавать как через третьи руки: ((Скажите ей, не надо плакать, скажите ей, всё будет класс…» Теперь он и сам скажет: «Ну, здравствуй!» Лина не ответила, смотрела прямо в глаза и не видела, была занята делом, её тонкие пальчики что-то там держали/предлагали, какой-то флакон… Он, не отрываясь от дорогого лица, придвинулся к стеклу и разочаровано выдохнул: не она! Она бы ответила. Но чьё это отражение рядом? Пришибленное, сгорбленное, унылое… Вот таких никогда и не узнают! И пришлось оторваться, отступить, сделать несколько шагов в сторону. Но, не сдержавшись, обернулся: женщина на постере удивленно подняла красивые брови.

Нет, он больше не будет прохаживаться, и встанет под каштаном напротив входа, у него и газета есть, почитает. Но в Толиных очках читать было невозможно, а снимать нельзя. Но сколько придётся здесь мыкаться, он уже наверняка привлёк чьё-то внимание. На уличные камеры наплевать — это ерунда, только каждый второй на этой улице — сотрудник службы охраны, а сколько топтунов смежного ведомства. Они привычно косят под туристов, под уборщиков и под кого там ещё? Вот этот улыбчивый товарищ ещё издали показывает: «Есть закурить?» И надо развести руками: нету! А спина похолодела: сейчас подойдут сзади и дадут прикурить ему. Нельзя стоять на месте, нельзя. Но и отойти нельзя. А что, если он уже упустил человека? Нет, нет, не мог он пропустить такого приметного, колоритного, такого арбатского. Почему не мог? Очень даже мог, не надо было перемещаться за угол…

И когда нетерпение достигло запредельных градусов, что-то знакомое неожиданно появилось в компании других людей, чьи полузабытые теперь лица он когда-то так часто видел. Но тот, кого он так ждал, был почему-то не рыжим, а совершенно седым. Белыми были и волосы, и усы, и бородка клинышком, будто совсем другой человек. А вдруг, и в самом деле, другой? Да нет, тот же, тот! Такой же лохматый, с лицом проповедника — главный по «Эху» Венедикт Первый!

И вот трое, попрощавшись, пошли дальше, а двое других: большой с седым ёжиком и невысокий, лохматый, в красной клетчатой рубашке, направились к белой машине, что стояла у тротуара, в небольшом кармане. Сейчас журналист откроет дверцу, скроется там и уедет. Уедет!

Он стремглав бросился к машине, но тут на тротуар выплыла чёрная «ауди» и перегородила дорогу. А машина с журналистом уже медленно выруливала на мостовую, сейчас она вольётся в поток — и всё! Он успел выкрикнуть: «Подождите!», и Венедиктов недовольно повернул голову и тут же бросил человеку за рулем: «Езжай! А то какой-то сумасшедший рвётся поговорить!» И тогда он рванул из последних сил, и достал, и стукнул по стеклу: «Стойте!»

— Мы знакомы? Кто вы? Излагайте быстрее!

— Я… тот, кого ищут, — выдохнул беглец.

— У нас тысячи людей, знаете ли, находятся в розыске, — нетерпеливо перебил журналист. Но что-то заставило его всмотреться, и через секунду растеряно выкрикнуть: «Серёга, стой! Сдай назад! Ничего не спрашивай! А вы садитесь в машину! Быстро, быстро!» И эту команду беглец рад был выполнить, как никакую другую.

Когда он втиснулся в салон, с передних сидений на него настороженно, узнавая и не узнавая, уставились две очень разные физиономии. Человек с седым ежиком на голове, что был за рулем, никак не мог понять, зачем нужно было подсаживать в его машину этого… Постой, постой! А беглец, не обращая внимания на взгляды — это даже хорошо, пусть рассматривают! — лихорадочно выдёргивал из рюкзачка паспорт, свой паспорт, но, прежде чем подать его в чужие руки, достал очёчник и, переменив очки, снял каскетку: а теперь узнаете? Бородатый растеряно раскрыл документ, но тот, второй, выхватил и, едва взглянув, присвистнул: ёпаньки!

— Не может быть! — расхохотался он и тут же привычно представился: Доренко, Сергей Доренко!

— Откуда вы? Откуда здесь, в Москве? — сверкал очками Венедикт Первый.

— Слушайте! Я пишу роман, один из персонажей — это вы… Оху… упоительный роман, скажу вам, должен получиться! А какой сюжетный поворот вы мне сейчас подарили! — веселился Доренко.

— О своём литературном творчестве расскажешь потом! А сейчас выходим и дуем наверх! И быстро, очень быстро! Сергей, ты прикрываешь человека, первый иду я!

Охрану миновали влёт. Венедиктов, вплотную подойдя к окошку охраны, предупредил: «Со мной!» и что-то там шутливое сказал охраннику, и тот благодушно рассмеялся в ответ. И у беглеца отлегло от сердца: вот теперь — всё! В лифте его близко рассматривали, крутили головами, подбадривающе улыбались. Доренко, от которого исходил сложный аромат дезодоранта и табака, радостно скалясь, играя круглыми глазами, состроил рожицы и, ощупав рукав пиджака, хохотнул: «Это там такие выдают? Классный клифт, классный! Я такой тоже хочу».

А беглец, поглаживая усы, прикрывал лицо: прямо передним был глазок камеры. И всё не мог дождаться, когда лифт, наконец, доедет до нужного этажа. У него там внутри всё поднялось, только не от волнения — от скоростного подъёма. На четырнадцатом этаже, у самого входа в радиостанцию, с ними столкнулся некто большой и лысый, и у стеклянной двери сразу образовалась заминка. И как только большой человек заговорил, по хорошо поставленному голосу, по отменной дикции беглец определил — Ганапольский!