Ловкачи - Александр Апраксин

С другой стороны, Пузырев предвидел, что женщина, пожалуй, и еще сильнее привяжется к красавцу, и тогда даже то, что могло бы уронить его теперь в ее глазах, она сумеет оправдать, лишь бы не утратить его самого. Мигом сообразив, что делать, он сказал:

— Неужели ты полагаешь, что такая барынька, как твоя Зинаида Николаевна, может хоть на единую минуту заподозрить тебя в похищении у нее пяти тысяч, если бы даже ты и был вынужден сейчас уехать.

— А то как же?

— Какой вздор! — воскликнул тоном полнейшей искренности Пузырев.

— Не понимаю почему?

— Да ведь ясно, что она в тебя влюблена! Еще того яснее, — продолжал Илья Максимович, — что она тебе вполне доверяет. Твой внезапный отъезд ее огорчит, да, но ни на минуту не поколеблет ее чувств к тебе. Напротив, логика, простой здравый смысл говорят мне, что чувства ее к тебе упрочатся. С другой стороны, пойми еще вот что: допустим, что ты поступишь по-своему, что ты меня не захочешь послушаться и останешься. Сейчас же явится на сцену Ольга Аркадьевна, которая тебя разыскивает с целью мщения. Тогда все оборвется со страшным скандалом. Исчезая же теперь, ты запутываешь от твоей благоверной свой след, и, сбитая с толку, убежденная, что тебя уже в Москве иет, она и сама уедет обратно к себе.

Замечая действие, которое произвела эта часть его убеждений на Хмурова, Илья Максимович продолжал:

— Я бы тебе советовал так поступить: избери кого-нибудь из своих знакомых, но кого-нибудь такого, к которому и она могла бы отнестись с доверием, и снабди его письмом к ней с просьбою принять на расходы по кормлению бродяжек двести рублей, так как ты вызван внезапным известием о тяжкой болезни своего дядюшки хотя бы в Петербург. Оттуда немедленно телеграфируй ей, потом напиши, вообще пиши чаще и только не дотяни до известного срока. А когда деньги получишь из «Урбэн», тогда совсем вопрос иначе поставится: можешь ей ее пять тысяч вернуть и даже ее с собою за границу пригласить. К той поре она по тебе до того соскучится, что куда хочешь за тобою вслед и без брачного союза пойдет. Поверь моей опытности, а то вся затеянная тобою игра более нежели опасна. Что же касается мечты о двоеженстве по дубликатам документов, то это просто сумасшествие, и чтобы тебя же спасти от Сибири, я готов сам на все, даже, если понадобится, готов предупредить ее.

Хмуров глубоко задумался.

Веселое настроение совсем исчезло, и ему казалось, что он прощается навсегда со счастьем своим.

— Что ж ты приуныл? Разве я неправду говорю! — спросил его ободряющим тоном Пузырев.

— Правду-то правду, да только мне-то от этого не легче.

— Ну это я просто называю сентиментальностью. По-моему, во всех делах нужна прежде всего сила воли, нужен характер, и если ты задумываешься, то мне остается предположить, что ты сам в нее влюблен и потому уехать не в силах.

— Вздор какой!

— В таком случае, если здравый смысл тебе говорит, что я прав, чего ж тебе еще задумываться?

— Я тут уже все наладил, все так хорошо подготовил…

— Да, подготовил для своей собственной гибели, — перебил его Илья Максимович. — Если на то пошло, так Миркова от тебя не уйдет. Умей только до конца нашего дела поддерживать ее хорошими письмами в уверенности, что и ты без нее страдаешь, и я ручаюсь тебе, что в каких-нибудь два-три месяца разлуки она по тебе совсем с ума сойдет.

— Ну, хорошо. А как же после, для получения денег ведь мне надо будет сюда вернуться? — спросил Хмуров.

— Нисколько! Тебе деньги выдадут, где бы ты ни находился. Документы представишь, тебе и в Петербурге уплатят…

— Пойдут еще проволочки!

— Ну нет, брат, не такое это общество, чтобы оттягивать платежи. У французской компании «Урбэн» первое правило: не задерживать ни в чем своих клиентов, избегать всяких процессов и честностью своих расчетов, быстротою уплат делать самому себе наилучшую рекламу.

— Хорошее правило!

— Смеяться, брат, нечего, — сказал Пузырев, — но лучше вникнуть, что только благодаря этому общество «Урбэн» и пользуется такою огромною повсюду популярностью.

— Итак, ты считаешь бесповоротно неизбежным мой выезд из Москвы? — спросил еще раз Хмуров, уже, видимо, вполне склонный к послушанию. — Но куда же, скажи мне на милость, я поеду?

— Как куда? В Питер!

— У меня там столько долгу, столько всяких пакостнейших дел и делишек, что за последнее время я по улице не мог безопасно пройти! — признался откровенно Хмуров.

— Поезжай в таком случае в Варшаву: город хороший, нескучный и, в довершение всего, недорогой.

— Но что я там буду делать? По-польски ни слова…

— И без польского языка обойдешься, — ответил Пузырев. — А ты, брат Иван Александрович, лучше вот мне что скажи: сколько у тебя останется всего в наличности с того момента, как ты мне за страховку отдашь семьсот рублей?

На этот раз Хмуров опять попробовал оттянуть что-либо. Он воскликнул:

— Неужели же мне одному вносить всю страховую премию?!

— Как мы условились, — спокойно отвечал Пузырев, — так оно и будет, конечно. Я же беру на себя все расходы по поездке вдвоем с больным Григорием Павловичем Страстиным в Крым.

— У меня очень мало останется! — уныло заявил Хмуров.

— Да и у меня тоже, — сказал Пузырев. — Только все-таки интересно бы знать, сколько именно, чтобы рассчитать, как ты там в Варшаве можешь жить?

— Проживу как-нибудь!

— Вот видишь, до чего ты скрытен! — укоризненно ответил на это Пузырев. — Где и в чем новое товарищество, если ты постоянно из всего делаешь тайну?

— Никакой тайны! Изволь, я, пожалуй, при тебе сосчитаю.

Он вынул бумажник и выложил на него все свои деньги.

Оказалось две тысячи сто семьдесят рублей.

— Что ж, это прекрасно! — заявил Илья Максимович.

— Ничего нет прекрасного! Я тебе еще из них за страхование должен дать семьсот.

— Ну так что ж? Останется почти полторы тысячи. Кажется, можно на это прожить в Варшаве два-три месяца, не нуждаясь?

— Да, если не держать экипажа, — с прискорбием согласился Иван Александрович.

— А на какой черт он тебе там нужен? Здесь я еще понимаю! Тебе надо пыль было пустить в глаза, а там чем скромнее, тем лучше. Живи, ни в чем себе не отказывая, но и не шуми особенно много. Пошуметь мы еще успеем, — советовал Пузырев.

— Конечно, успеем! — согласился и Иван Александрович.

— В таком случае ты согласен? — спросил Илья Максимович.

— Нечего делать, приходится волей-неволей соглашаться. Теперь пятый час, я поеду к ней как будто ни в чем не бывало, проведу весь вечер с нею, буду строить планы, а завтра пошлю ей пресловутое письмо и уеду…

— С кем письмо-то пошлешь? — поинтересовался Пузырев.

— Думаю, с Огрызковым, — ответил Хмуров. — Есть у меня такой приятель. Сам человек богатый и репутации хорошей.

— Самое прекрасное дело!

Хмуров встал, считая все поконченным, и, пряча деньги в карман, сказал:

— В таком случае до завтра?

— Только постой, ты мне деньги-то, семьсот рублей, за страховку передай.

— Разве это сейчас нужно?

— А то когда же? Ведь завтра до двенадцати ко мне доктор приедет свидетельствовать.

— Я мог бы утром…

— Ну, глупости! Утром ты еще проспишь, да и не все ли тебе равно? — убеждал его Пузырев.

Хмуров нехотя достал снова бумажник и с прискорбием отсчитал семь сотенных. Отдавая их Пузыреву, он сказал:

— Денег уйма уходит, а что-то еще выйдет из этого.

— Положись на меня.

Они пожали друг другу руку и одновременно вышли. Илья Максимович отправился проведать своего больного Страстина, а Иван Александрович помчался в ожидавшей его коляске к Зинаиде Николаевне Мирковой.

Там уже начинали терять терпение. Хотя накануне, расставаясь, Хмуров и предупредил ее, что в этот день приедет позже обыкновенного, но начиная с двух часов она уже мучилась и не отходила от одного из зеркальных окон своего роскошного дома. Там, в кресле, сидела она с раскрытою книжкою в руках, но не читала и мучилась по своем ненаглядном и ни с кем не сравнимом Иване Александровиче.

Несколько раз уже порывалась она послать за ним гонца, но вспомнила, что разыскивать его будет трудно, потому что он предупредил ее о предстоящих деловых разъездах.

Время казалось неимоверно долгим, и она восполняла его только одним: думами и воспоминаниями о нем.

Он был всем смыслом ее жизни, печальной или, по крайней мере, безотрадной до сего времени.

В самом деле, Зинаида Николаевна Миркова представляла странный тип чисто русской, но в то же время, пожалуй, наиболее присущей нашей Москве-матушке прекрасной женщины.

Рано лишившись родителей, не имея ни братьев, ни сестер, но получив от отца двухмиллионный капитал, она росла круглою сиротою, под опекою старого дядюшки, выдавшего ее замуж за человека хотя и молодого еще, но нрава крутого. В ту пору ей едва минуло восемнадцать лет. Муж, будучи женихом, ей нравился, хотя о любви и речи не могло тут быть, но и дядюшка, и он сам, да и разные старушки-кумушки уверяли, будто бы любовь сама собою придет.