Человек недостойный - Дадзай Осаму

Хорики громко прокашлялся. Будто спасаясь, я взбежал на крышу, рухнул там, уставился в грозящее дождем летнее небо, и чувством, в тот момент нахлынувшим на меня, стала не ярость, не ненависть с отвращением и даже не печаль, а невыразимый ужас. Не тот, который вызывают встречи с кладбищенскими призраками, а безусловный, древний и неистовый, какой, возможно, возникает при виде белого одеяния синтай[12] в роще криптомерий у синтоистского святилища. С той ночи я начал седеть до срока, утратил всякую уверенность в себе, проникся недоверием ко всем людям и навсегда оставил надежду на то, что хотя бы раз увижу в этой жизни радость и гармонию. В моей жизни это событие стало поистине определяющим. Рана, зияющая у меня посреди лба, с тех пор наливалась болью всякий раз, стоило мне сблизиться с кем-либо.

– При всем сочувствии этот маленький урок тебе не повредит. Больше сюда не приду. Это же сущий ад… А Ёси-тян ты прости. Ты ведь тоже хорош. Бывай.

Хорики был не так глуп, чтобы задерживаться где-либо в неловкой ситуации.

Я поднялся, в одиночестве выпил сётю, а потом разрыдался. Рыдал и рыдал без конца.

Незаметно подошедшая сзади Ёсико застыла с отсутствующим видом, держа в руках тарелку с горкой бобов.

– Он говорил, что ничего мне не сделает…

– Ладно. Не надо слов. Ты же никогда не умела сомневаться в людях. Садись. Поедим бобов.

Сидя рядом, мы ели бобы. А вот доверчивость – это преступление или нет? Тот человек, дремучий недомерок-лавочник лет тридцати, просил меня нарисовать мангу, а потом скандалил из-за каждого гроша.

Тот лавочник больше не приходил, что неудивительно, но я ненавидел до стонов бессонными ночами не столько его, сколько Хорики, который, застукав их вдвоем, не прокашлялся первым же делом, а вернулся на крышу известить меня.

Ни прощения, ни отказа прощать не состоялось. У Ёсико был талант доверять людям. Она ни в ком не сомневалась. В чем и заключалась трагедия.

Боги, ответьте: доверять – это преступление?

Осквернение самой Ёсико в меньшей степени, чем осквернение ее доверия к людям сделалось для меня с тех пор источником почти невыносимых мучений. Такому человеку, как я, способность которого доверять людям подорвана вплоть до отталкивающей робости и вечного заискивающего стремления заглядывать в лица окружающих, непорочная доверчивость Ёсико казалась освежающей, как водопад Аоба. Одной ночи хватило, чтобы превратить его в мутные сточные воды. И вот итог: с той ночи Ёсико начала переживать из-за каждой смены моих настроений, какой бы ничтожной она ни была.

– Эй! – окликал я ее, и она, вскидываясь, казалось, не знала, куда девать глаза. Сколько бы я ни смешил ее, как бы ни паясничал, она вела себя робко, нервозно и обращалась ко мне, невпопад пользуясь формами вежливости.

Неужели все-таки преступление проистекает из сердца, полного непорочной доверчивости?

Я выискивал и читал в разных книгах истории о насилии над замужними женщинами. Но мне казалось, что случившееся с ними не идет ни в какое сравнение с трагедией, постигшей Ёсико. Ее случай совершенно не годился для романа. Возможно, для меня стало бы облегчением хоть какое-то подобие чувств между недомерком-лавочником и Ёсико, но тем летним вечером она просто оказалась слишком доверчивой, и поэтому во лбу у меня появилась зияющая рана, голос охрип, волосы поседели до срока, а сама Ёсико была обречена жить в страхе и тревоге. В большинстве романов особое значение придавалось тому, простил ли муж «содеянное» женой, я же считал, что этот вопрос не стоит такого внимания. Как же везет мужу, сохранившему за собой право прощать или не прощать: считая, что простить жену он совершенно не в состоянии, он может, не устраивая скандалов, просто развестись с ней и жениться на другой, а если это ему не под силу, сказать «прощаю» и смириться, но так или иначе, дело может быть мирно улажено разными способами в соответствии с отношением мужа. Иными словами, хотя подобные случаи становятся страшным ударом для мужа, это именно «удар», а не бесконечная череда волн, которые обрушиваются на него вновь и вновь, и такое затруднение казалось мне устранимо посредством гнева мужа, пребывающего в своем праве. Однако в нашем случае муж никаким правом не обладал: когда я обдумывал произошедшее, у меня возникало ощущение, что в нем виноват я, и я не то что гневаться – даже слова не могу сказать, ведь мою жену изнасиловали из-за редкой добродетели, которой она обладала. Более того, этой редкой добродетелью, так долго ценимой мужем, была непорочная доверчивость.

Непорочная доверчивость – преступление?

Усомнившись даже в единственной добродетели, которая служила мне опорой, я растерялся, ничего уже не понимал и ни в чем не видел смысла, кроме как в выпивке. Лицо стало выглядеть явно испитым, я начал с самого утра наливаться сётю, зубы портились и вываливались, моя манга приобретала все больше сходства с непристойными картинками. Нет, скажу прямо: в то время я начал копировать эротические гравюры сюнга и торговать ими из-под полы. Деньги мне требовались, чтобы покупать сётю. При виде Ёсико, которая робко отводила от меня взгляд, я сознавал, что она понятия не имеет об осторожности и могла быть не только с тем лавочником, но и с Хорики. Или с кем-нибудь, кого я совсем не знаю. Одни сомнения рождали другие, развеять их, спросив напрямую, мне не хватало духу, и я, по обыкновению корчась в тревоге и страхе, напивался сётю, изредка предпринимал нерешительные попытки задать Ёсико наводящий вопрос, внутренне метался между надеждой и отчаянием, но внешне паясничал напропалую, потом подвергал Ёсико отвратительным, жестоким ласкам и погружался в сон, как в трясину.

Ближе к концу того года я, вернувшись пьяным домой однажды поздно ночью, захотел воды с сахаром, и поскольку Ёсико, похоже, спала, сам направился на кухню искать сахарницу, но когда нашел, снял крышку и заглянул внутрь, сахара там не оказалось – только плоская коробочка из черного картона. Рассеянно вынув ее, я увидел приклеенную этикетку и поразился. Больше половины этой этикетки отскребли ногтями, но надпись латинскими буквами уцелела и отчетливо читалась: «DIAL».

«Диал». В то время я вместо приема таблеток напивался сётю, но поскольку бессонницей маялся с давних пор, названия большинства снотворных средств были мне знакомы. «Диала» в этой коробочке содержалось определенно больше смертельной дозы. Упаковка была еще не вскрыта, но ее припрятали в явном намерении воспользоваться и даже на всякий случай отскребли этикетку. Бедняжке, не умеющей читать латиницу, показалось, что достаточно будет уничтожить половину этикетки с понятной ей надписью. (Твоей вины в этом нет.)

Стараясь не шуметь, я налил в стакан воды и не спеша вскрыл коробочку, потом высыпал в рот сразу все ее содержимое, спокойно запил водой из стакана, выключил свет и лег в постель.

Трое суток я лежал трупом. Врач, полагая, что я случайно ошибся с дозой, решил повременить с заявлением в полицию. Мне говорили, что первыми словами, которые я пробормотал, приходя в себя, были «вернусь домой». Я сам не понял, о каком доме говорил, но так или иначе, именно эти слова произнес, заливаясь слезами.

Постепенно туман перед глазами рассеялся, и я увидел, что у моей постели с крайне недовольным видом сидит Камбала.

– Вот и в прошлый раз тоже под конец года, когда от дел голова идет кругом, вечно к концу года норовит, если и дальше так пойдет, он сведет меня в могилу.

Его слушательницей оказалась хозяйка бара в Кёбаси.

– Госпожа! – позвал я.

– А?.. Ну что? Оклемался? – Улыбаясь, хозяйка бара уткнулась в мое лицо.

Я разразился слезами.

– Заберите меня от Ёсико.

Таких слов от себя я не ожидал.

Хозяйка бара выпрямилась и тихо вздохнула.

И я вдруг обмолвился – совершенно невообразимо, глупо и смешно:

– Мне бы туда, где нет женщин.

Камбала захохотал первым, следом захихикала хозяйка бара, а потом и я, зареванный и продолжающий лить слезы, криво улыбнулся.