Дивеево. Русская земля обетованная - Леонид Бежин

Словом, одно дело казначей, крепкий хозяин, могущественный покровитель и снисходительный исповедник, а другое – задушевный друг и наставник.

А может, к тому же и чем-то недоволен, на что-то обижен, засела в душе заноза – предубеждение против Иосии? Тот осторожно пытался выведать, как бы невзначай задавал вопросы, затем якобы забывал об этом и снова задавал те же самые в надежде, что наконец получит удовлетворительный, проясняющий хоть что-то ответ. Но, увы, ответы Георгия, ускользающие и уклончивые, не удовлетворяли и ничего не проясняли. И чем настойчивее уверял он, что ему не на что обижаться, тем навязчивее мнилась в нем Иосии накопившаяся, глухая, затаенная обида. И, будучи не в силах распознать ее причину, Иосия ополчился на Иоанна, обрел мстительную отраду во вздорной уверенности: тот настраивает, науськивает, подговаривает Георгия против него.

Вздорная уверенность давала повод сорваться и тем самым перейти от скрытого противоборства к открытому столкновению. И если раньше Иосия умел сдерживать себя, не доводить до срыва, тем самым подавая благой пример Георгию, то теперь сам уподобился ему и в разговоре с настоятелем позволил себе огульные обличения, грубую брань и запальчивые угрозы: «Да я тебя к ногтю… в бараний рог… кандалами звенеть у меня будешь!» В пылу этой явной ссоры он даже чуть не проговорился о письмах, хранящихся под алтарем, – уж очень захотелось разоблачить перед Иоанном Георгия, с которым он ведет доверительные беседы, но вовремя осекся, не позволил себе: неизвестно, к чему это привело бы…

Но сказанного и так оказалось достаточно, чтобы со всей очевидностью обнаружилось: вместе им управлять монастырем нельзя. Это прежде всего понял Иоанн, убедившийся, что казначей его не просто недолюбливает, но попросту ненавидит. Но и Иосии выплеснувшаяся ненависть открыла глаза на то, что запасы его терпения иссякли, оставаться он здесь больше не может. Поэтому Иоанн в конце концов подписал указ, уволил своего казначея, а тот словно бы этого только и ждал, чтобы тотчас же покинуть монастырь, осыпая проклятьями и братию, и Иоанна, и, что надо особо отметить, столь же ненавистного ему теперь Георгия. Во всем гневном, разъяренном облике бывшего казначея словно прочитывалось: ну, попадитесь вы мне еще, вот уж вам не поздоровится…к ногтю… в бараний рог…

Но и по выражению лица Георгия будущая встреча ничего хорошего обоим не сулила.

Все это произошло в 1730 году; после Сарова Иосия был назначен настоятелем Берлюковской пустыни под Москвой. А через три года случилась надобность Иоанну поехать по монастырским делам в Москву, и он взял собой попутчиком… кого же? Георгия! Из всей братии выбрал именно его, что, конечно же, говорит об особом доверии, расположении и даже душевной привязанности. Да и на различных переговорах Георгий был незаменим, поскольку имел навык в составлении прошений, различных бумах, знал, кому и как их положить на стол и мог при случае блеснуть красноречием, обворожить изысканными манерами, воспитанием и образованностью.

Георгия же, конечно же, польщенного выбором настоятеля, в то же время мучила совесть, и как мучила. Он терзался из-за того, что не до конца открылся Иоанну, не рассказал ему о письмах, а главное он не чувствовал себя освободившимся от страшного греха, поскольку по вине Иосии на него не была наложена епитимья. Признаться в этом настоятелю – тем более накануне совместной поездки – он не решался из-за боязни потерять его дружбу и лишиться доверия, а душа просила истинного покаяния, очищающего страдания, и Георгий задумал идти с повинной в Святейший Синод.

Но перед этим в одном из московских домов он встретил… Иосию. У того за три года тоже многое накопилось в душе против него, и меж ними произошла сцена, разразился скандал, хотя началось все с того, что оба, как подобает монахам, мысленно призвали себя к смирению.

– Прости, отче, если чем согрешил перед тобой, – сказал Георгий, когда они удалились из гостиной в соседнюю комнату, чтобы остаться вдвоем за закрытыми дверьми.

Сказал и с принужденной, натужной, вымученной улыбкой поклонился Иосии.

– И ты прости, сыне. – Тот сдержанно ответил на поклон. – Забудем прошлое. Как там Саров?

– Тихо, спокойно, все слава Богу… А здесь как, на новом месте?

– Тоже грех жаловаться…

– Грех… – Георгия чем-то царапнуло это слово. – Вот именно грех…

Иосия забеспокоился, заподозрил неладное.

– О чем это ты? К чему?

Георгий попытался сдержаться, не дать вырваться тому, что накипело:

– Все мы грешные… – И отвернулся, чтобы не видеть Иосию: слишком все в нем досаждало ему, вызывало жгучую неприязнь, попросту злило.

Иосия угодливо подхватил, продолжил в том же тоне:

– Да, всем каяться надо.

– А если покаялся, а грех-то все равно жжет, язвит и гложет, будто адский червь, – тогда как? – Георгий медленно повернулся.

– Молиться и надеяться.

– А если и молитва не помогает? – Георгий так же медленно приступал, приближался.

– Ну, тогда… – Иосия не знал, как уйти от опасного крена, обозначившегося в разговоре, и вдруг спросил так, словно ноги сами понесли по накренившейся вниз поверхности: – Чего ты от меня хочешь, бес?

Свято-Успенский мужской монастырь в 1764 году. Со старинной гравюры

Георгий не ожидал такого прямого вопроса, как не ожидал и собственного ответа:

– А я, может, погибели твоей хочу… – Ответив же, убедился, что попал в самую точку: другого желания у него не было, только это, одно-единственное.

– За что, сыне? – Иосия постарался произнести это как можно спокойнее.

– За то, что ты меня погубил, – вскричал Георгий, вскинув локти так, что рукава рясы взметнулись, как крылья черной птицы. – Нет мне теперь покоя, нет никакой жизни. Одни муки адские…

– Я погубил? Да ты в своем уме? Чем же?

– Грех мой покрыл незаконно.

– Я исповедовал тебя по всем церковным канонам. У аналоя. С епитрахилью.

– А почему епитимью не наложил, не отлучил от церкви, а? Да и вообще за такой-то грех полагается анафема.

– Да я же по доброте своей, из любви к тебе. А ты мне за доброту-то…

– Нет, отче, не из любви. Просто ты меня рядом держал, под рукой. Нужен я тебе был… Чтоб не Богу служил, а тебе, ироду окаянному. И со всеми ты так, весь монастырь в узде держал, к ногтю прижал…

– Вон куда повернул… круто.

– Не я один – все так считают.

– И как же ты меня будешь губить, сыне? – спросил Иосия, словно что-то в голосе Георгия особенно насторожило его.

И тут Георгий внятно произнес то, что Иосия более всего страшился услышать:

– Словом и делом.

Глава девятнадцатая. Дело

Только сейчас Иосия заметил, что в дверях толпится народ – свидетели их бурного объяснения. Почти все, кто был в гостиной, собрались на звук голосов, доносившихся из соседней комнаты, – голосов слишком громких и резких, чтобы не привлечь внимания. Таким образом, произнесенная при свидетелях зловещая фраза: «Словом и делом» – могла означать только одно: арест, дознание в тайной канцелярии, допросы, пытки, самый суровый и беспощадный приговор. Поэтому нужно было срочно упредить – самому подать донос на Георгия, обвинив его во всех грехах, – тогда, может быть, к его наветам не слишком будут прислушиваться. И Иосия, обмакнув перо, стал лихорадочно строчить, перечисляя всевозможные пороки Георгия: богохульствует, занимается колдовством и чародейством, водится с нечистой силой.

И про письма, спрятанные в тайнике, конечно же, упомянул: вот оно, наилучшее доказательство. И еще один грех припомнил и даже рассмеялся от удовольствия, потирая руки: то-то ему любовь к книгам боком выйдет. Однажды – Иосия был тому свидетелем – настоятель Иоанн попросил Георгия переписать сочинение Маркела Родышевского «Возражение на объявление о монашестве», а это уже крамола, поскольку сочинение-то зловредное, запрещенное, против церковной реформы Петра направленное, против отмены патриаршества. Так что один этот грех перевесит все те, которые приписывает ему Георгий. За него можно всего лишиться да и на каторгу угодить, в рудники – тачку возить по настилам из шатких, гнилых досок.

Таким образом, упредив Георгия, Иосия решил еще к тому же и заручиться. Заручиться поддержкой влиятельных лиц, хорошо его знавших и способных при случае похлопотать, на ушко шепнуть, замолвить словечко. Ведь сколько он у них детей перекрестил, скольких обвенчал и отпел грешные души, препроводив в вышние обители. Неужели не заступятся, не помогут в трудный, роковой, можно сказать, час?!..

Весь день Иосия ездил по Москве, дожидался приема, слезно умолял заступиться, и поначалу не безуспешно – ему снисходительно улыбались, благосклонно кивали, обещали все устроить, с кем надо переговорить. Но стоило ненароком упомянуть о тайной канцелярии, и все сразу менялось, от былого радушия не оставалось и следа, по лицам судорогой пробегало выражение панического страха, протянутую руку отдергивали, словно от высунувшейся из норы змеи. И от него спешили поскорее избавиться, раздраженно звонили в колокольчик, звали лакея: «Проводи, проводи».. Лишь старая княгиня Гагарина, иссохшая, морщинистая, с облысевшей головой под париком и провалившейся грудью, не подала виду, что хоть сколько-нибудь испугалась, – напротив, небрежно махнула рукой и заверила, что он смело может на нее рассчитывать, но это слабое утешение. Княгиня настолько стара, что словно бы грезит наяву или пребывает в глубоком обмороке, поэтому вряд ли кто всерьез ее станет слушать. Да и, похоже, она толком не знает, что такое тайная канцелярия, и по ее представлению там сидят за столами завитые, надушенные чиновники и втайне от всех рисуют на бумаге амуров и купидонов.