Гашек - Радко Пытлик

Первого мая 1907 года, когда анархистская агитация за бойкотирование выборов достигла апогея, в саду ресторана «На Слованех» состоялся большой митинг. Первым оратором был анархист Вогрызек. Далее цитируем «Комуну»: «Около часа пополудни группа участников митинга человек в 40 двинулась вверх по Ечной улице, распевая разные революционные песни, в том числе „Красное знамя“, „Солдаты, солдаты“, „Красные цветы“ и др.». (В этом месте сообщение было прервано вмешательством цензуры. Далее пусть говорит полицейский протокол.) «Инспектор полиции Гергет, проходивший мимо, призвал демонстрантов к порядку, но те его не послушались. С Карловой площади на помощь Гергету подоспел полицейский Шнирдль и также предложил демонстрантам разойтись. Арестованный (Ярослав Гашек) при этом воскликнул: „Бей!“ — и в тот же миг кто-то (другой рукой в протоколе приписано: неизвестно кто) нанес Шнирдлю удар палкой по голове, в результате чего он получил легкое ранение. Свидетельствовать в пользу Гашека и против полиции вызвались: жена портного Мария Мюллерова с Жижкова (подруга Кахи. — Р. П.), редактор Михаэл Каха[28], Бедржих Калина, подмастерье столяра Йозеф Роубичек, Франтишек Вильдман — счетовод из Вршовиц, все — участники митинга. Перед полицейским отделением старший полицейский Фр. Ворачек арестовал еще и редактора Каху, поскольку тот не подчинялся приказам полицейских чинов, но после установления личности вышеназванный был отпущен».

На допросе Гашек заявил, будто кричал не «Бей!», а «Гей!» и соответственно не является «вдохновителем преступления», как это утверждает прокурор. Но словесная игра ему не помогла, и составом суда под председательством д-ра Ульриха он был приговорен к месяцу тюремного заключения за нанесения тяжкого увечья (пар. 5, статья 153 уложения о наказаниях) и за призыв к нападению на стража порядка. Пребывание под следствием затянулось до 14 мая. Но исполнение приговора по неизвестным причинам откладывалось. Свой срок Гашек отсидел в тюрьме под новоместской башней на Карловой площади с 18 августа по 16 сентября 1907 года.

Над мучной похлебкой, над гороховой или ячневой кашей у него была возможность задним числом поразмыслить, сколь зыбки основы анархистского бунтарства. Он еще раз убедился в противоречии между привлекательными идеями уничтожения государства и гнетущим бессилием тех, кто оказывался в конфликте с государственной властью.

Тюремный опыт открывал глаза на многое. Мы не знаем всех причин, по которым Гашек прервал сотрудничество с анархистской печатью. Сам он в позднейших автобиографических воспоминаниях изобразил свой разрыв с анархизмом в тонах примиряющей самоиронии. После рокового инцидента его якобы вызвал к себе в полицейский комиссариат советник Петрасек, с сыном которого Гашек был хорошо знаком еще с ученических лет, и по-отечески предупредил: «Друг мой, помните следующее: венская тайная государственная полиция внесла вас в список анархистов. — Позвольте, пан советник, может быть, пражская? — И пражская, и венская, милый друг. — А брненская, пан советник? — Там нет управления тайной государственной полиции, милый друг. — Тогда я переселюсь в Брно. — В Брно вы не переселитесь, вы останетесь на Виноградах, точно так же как остаюсь на Виноградах я. — Позвольте, пан советник, разве человеку нельзя быть анархистом? — Почему нельзя, — ответствовал пан полицейский советник, — только его сразу же ожидают неприятности. Вы молоды, и мне вас, право, было бы жаль. Когда-то я тоже все это пережил. И я был горяч. Однажды я сказал своему начальнику: „Позвольте!“ — и хлопнул дверью. Я не хотел хлопать дверью, просто у меня карман сюртука зацепился за дверную ручку, когда я пулей вылетел из его кабинета. Но, вернувшись в свою комнатушку в старой полицейской управе, я пожалел о случившемся. Пошел к шефу, попросил прощения, и все мои анархистские настроения как рукой сняло. Сейчас вы в „Комуне“, молодой друг, — он встал и погладил меня по голове. — Послушайтесь моего совета, уйдите оттуда. Ваша мать — порядочная женщина, ваш брат ожидает места в банке „Славия“, идите к младочехам[29]. Выбросьте из головы керосин и динамит, ведь это не делает вам чести. Коли уж вы так непременно хотите быть в какой-нибудь партии, которая много кричит, станьте национальным социалистом, а если у вас революционные убеждения, отправляйтесь к социал-демократам. Они требуют всеобщего избирательного права, но мы им все равно его не дадим. Однако в тюрьму мы вас за это не посадим. Только выбросьте из головы бомбы».

Подействовали ли на Гашека добродушные увещевания советника Петрасека — никто теперь не скажет. Тем не менее на оборотной стороне акта, содержащего приговор, по которому Ярослав Гашек был присужден к месячному тюремному заключению, каллиграфическим почерком выведено: «Оставил редакции „Худяса“ и „Комуны“, будет искать место в других изданиях». Однако несомненно, что решающее значение имело разочарование Гашека в анархизме и его возможностях.

После выхода из тюрьмы Гашек стал еще независимее в своем отношении к чешской политической и общественной жизни. Весь предшествующий жизненный опыт, принесший ему столько разочарований, служил благодатной почвой для стихийного скептицизма. Не связанный никакими обязательствами, он беспощадно раздает удары направо и налево.

Рассказывают, что однажды Гашек написал для национально-социалистической газеты «Ческе слово» («Чешское слово») сатиру на социал-демократов, но, поскольку гонорар его не удовлетворил, опубликовал ту же вещь в социал-демократической газете «Право лиду», лишь заменив имена персонажей. Согласно другому преданию в газетах обеих соперничающих партий он вел энергичную полемику… с самим собой.

В фельетонах, публиковавшихся в журнале «Нова Омладина», ирония Гашека была направлена против литературных «молодых течений». Он высмеивает наигранный духовный разлад современной лирики: «Были времена, когда молодой поэт писал о проститутках; позднее проститутки как-то ассоциировались в его сознании с природой, и поэт стал писать о продажных женщинах „на фоне зеленой листвы“. До сих пор существуют поэты, которые считают, будто делают нечто возвышенное, оставляя сборники своих стихотворений на тумбочках домов терпимости. Бывают же такие странные увлечения! Стихотворцы заставляют себя грустить в поэзии, поскольку в жизни пользуются всеми земными благами. Все это вымученные, заученные фразы, которые они повторяют как попугаи».

В том же духе он выступает и против плаксивых произведений с «социальной» тематикой. Немало подобной продукции печаталось тогда в социал-демократических газетах, в семейных календарях для рабочих и т. п. Чаще всего Гашек пародирует революционный фидеизм этой литературы: социальный переворот изображается в ней как чудо, как обманчивая иллюзия, как будущее, окутанное дымкой фантастики. Пролетариат здесь только и делает, что сетует, терпит лишения и стонет, но при этом бездействует. Перед ним нет никакой революционной перспективы. Авторы рассказов, публикуемых в календарях для рабочих, тоскуют о «зорях, предвещающих бурю»: «Сплошные тяготы жизни, сплошные слезы, сплошное хныканье — и это читается преимущественно рабочими! Такая литература воспитывает из них плаксивых баб, единственное утешение которых — воспоминания, слабая надежда на то, что когда-нибудь все же настанет какая-то заря. А покамест их жены, по словам тех же поэтов, „дают миру новых рабов…“.

Требование агитационности, которое молодой Гашек предъявляет литературе, несет на себе печать некоторой наивной прямолинейности. Слова его обретают подлинную силу лишь там, где он прибегает к насмешке и пародии: «Когда наконец мы услышим песни без пустых фраз, когда наконец прочтем социальный рассказ без вечного хныканья и увидим на наших сценах настоящую социальную пьесу — пьесу о победоносном восстании, песню мятежа, гимн побеждающего пролетариата, а не смехотворную дребедень, вроде социального стихотворения в жалком майском номере газеты социал-демократов — «Сон павшего героя 48-го года (намек на буржуазную революцию 1848 года. — Р. П.) о всеобщем избирательном праве».

Критическое отрицание литературной традиции подготавливает кардинальный поворот в эволюции творчества Гашека. Молодое поколение — и этим оно резко отличается от индивидуалистических мизантропов девяностых годов — обращается к темам общественной жизни. Гашек тоже целиком и полностью предан реальному миру. Он удивляет своей безмерной смелостью, не щадит никого и даже самого себя, хотя и пожинает за это недоброжелательство и непонимание.

Глазами обездоленного бродяги писатель наблюдает жизнь окраины большого города. Его привлекают затхлые и зловонные пражские трущобы, ночные заведения и кабачки печально известного и позднее снесенного по санитарным соображениям пятого округа, постоянными посетителями которых наряду со всякими подозрительными личностями были и агенты полиции. Благодаря своей ненасытной любознательности Гашек открывает фантастический мир пражского дна — мир кутил, бродяг, воров, проституток, мир дневных и ночных трактиров, распивочных, пивных, баров, танцевальных залов, шантанов, кафе, винных погребков, староместских притонов, вертепов, ночлежек, в которых ютились пражские люмпены. Этот мир любит циническую, дерзкую насмешку, столь же грубую, как он сам. Здесь были и свои гротескные типы, вроде пресловутого «князя Исфагани с Подола» или известного декламатора Кунеша из трактира на Штупартской улице и т. п. Один из куплетов Кунеша — наивная, банальная параллель к лозунгам партии умеренного прогресса. Текст этого куплета таков: «В петлю лезьте — только вместе! Слева, справа — чехам слава!»