Каменное сердце - Пьер Пежю

— Какие моменты?

— Когда персонаж ускользает от своего писателя… Когда то, что он чувствует, делается настолько запутанным, что писатель и сам теряется. Он топчется на месте. Он выдохся. Сломался. Иногда он даже бросает писать на середине. Нить рассказа оборвалась или запуталась. И тогда персонаж может воспользоваться случаем. Некоторые внезапно погружаются в странный сон и оказываются в другом пузырьке, совсем рядом с тем местом, где живет их автор. У его дверей. На его пути… Но на эту тему рассказывают и страшные истории: про нападения, отчаяние.

— Плевать мне на все это! Я хочу только пройти, попасть туда. Если… если он у меня есть, я хочу кое о чем его спросить.

— Лучше забудь все, что я тебе сейчас наговорила. Ты сама сказала: я ненормальная! Ты молода, полна сил. Тебе незачем верить во всю эту магию! И потом, даже если бы все это было правдой, неужели это было бы так уж важно? Пока что ты должна подумать об отце. Тот кусочек проволоки, какой ему осталось пройти, истончился и вот-вот оборвется. Так что беги скорее отсюда, беги к нему!

У Лейлы закружилась голова. Лампа светила зеленым светом, черные строчки и пожелтевшие фотографии происшествий на столе и стенах тоже кружились. Исхудалые лица, закрытые глаза, окровавленные тела, напечатанные улыбки, и везде жизнь, жестокость, зло и его обыденность крупными буквами.

Несколько часов спустя Лейла, совершенно измученная, но настроенная крайне решительно, вошла в стеклянные двери огромной больничной палаты. За несколько дней ее отец сделался неузнаваемым. Это был уже не тот ослабевший и ворчливый человек, что бродил по квартире с металлической стойкой, с которой свисал мешок капельницы, а распростертая восковая фигура, и, когда больному удавалось приподнять неподъемные веки, он смотрел в никуда угасшим взглядом. Картина агонии в безликой палате.

Лейла долго простояла рядом с кроватью, не решаясь сесть, ей противно было коснуться лежащей на простыне исхудалой руки, она словно боялась ощутить ее холод или почувствовать хрупкие кости пальцев под истончившейся кожей. Не решалась она и поцеловать желтый, сморщенный, покрытый темными пятнами лоб или колючую щеку. Из открытого, совсем пересохшего рта с шумом вылетал воздух, и это нечистое дыхание пропитывало все вокруг едким запахом.

Наклонившись к отцовскому уху, она прошептала несколько слов, ей почти хотелось, чтобы он ее не услышал, чтобы ничего не изменилось. Больной приоткрыл глаза, снова закрыл и очень медленно проговорил:

— Когда мне стало плохо, они за мной приехали, я не знал, куда ты подевалась… Соседи тебя искали и не нашли. — Потом, не дожидаясь ответа, попытался сменить тему: — Знаешь, мама очень много работает. Она не может днем ко мне приходить. Что поделаешь! В общем, они хорошо за мной ухаживают…

Жалкая улыбка попыталась растянуть бледную плоть лица, но тут же впиталась в нее, словно струйка воды ушла в песок.

— А что у тебя в школе, Лейла, все в порядке?

— Да, все в порядке…

— По-прежнему хорошо учишься?

— Да, хорошо.

— Ты все еще первая?

— Да, папа, первая…

— Ну, тогда ты сдашь экзамены. А потом сможешь учиться в университете. Ты точно получишь стипендию! Я подумал, может, ты выучилась бы на доктора… Когда ко мне приходит докторша, я думаю о тебе… Она красивая… Ты наклоняешься надо мной, и мне весело смотреть, как качаются кольца у тебя в ушах, когда ты со мной разговариваешь. Мне приятно смотреть на тебя в белом халате и с этой штукой, через которую слушают, торчащей у тебя из кармана. Ты не говоришь мне, что я выздоровею, но ты рядом… Ты и других больных лечишь. Я горжусь своей дочкой…

Лейла с изумлением осознала перемену. Ее не тронули эти разрушения, она осталась равнодушной при виде того, как смерть, словно стервятник, роется в гнилых отцовских потрохах. Худшее уже настало, но она созерцала его с поразительным хладнокровием, ей удалось преградить путь всякому чувству, словно она опасалась внезапной атаки целого войска неведомых переживаний.

Ужасное состояние этого тела на самом деле не было реальностью, это была всего лишь картинка среди прочих картинок, одна из возможностей. Она стояла, переполненная собой, в таком смятении, что даже собственная ложь ее не смущала. Вообще-то она терпеть не могла проявлений отцовской любви. Поздновато пришла эта нежность, слишком долго он предпочитал дочери ее братьев. Запоздалая, несдержанная, навязчивая, непрочная любовь, связанная с какими-то мечтами об успехе или о месте в обществе по доверенности. Впрочем, его теперешние восторги терзали ее сильнее, чем равнодушие или презрение, которые он выказывал к ней, когда она была маленькая. Ее охватил страх перед собственными парадоксальными мыслями, она боялась, что эти постыдные мысли ее задушат. Ей противен был отец, противна была она сама.

Больше она не могла вытерпеть и, собрав все силы, на цыпочках, пятясь, отошла от кровати. И быстро ушла, ни слова, ни поцелуя на прощание, и тяжелая дверь медленно затворилась, слившись с темнотой, и это означало, что в любой момент в эту картину впишется слово «конец».

Не видя ничего, она брела больничными коридорами, наугад открывала двери, поднималась по лестницам, шла по другим этажам, где реже умирали, но страдали больше. В конце концов она оказалась на самом верху здания, в до странности пустом отделении, сплошь белом и почти пугающе контрастировавшем с переполненным людьми лабиринтом, из которого она только что выбралась. Палаты без кроватей, плиточные полы и стеклянные стены, и снова коридоры. И ни одной живой души. Ни одной умирающей души.

В самом конце коридора был большой зал, тоже безлюдный, с длинным столом, окруженным десятками стульев. Кожаное кресло с внушительными подлокотниками и спинкой словно председательствовало на этом собрании пустых мест. За окнами все казалось погруженным в зимнюю тьму, но в щели опущенных жалюзи пробивались кровавые отблески городских огней.

Усталую Лейлу внезапно одолел сон, и она упала в кресло, намереваясь всего лишь несколько минут отдохнуть, собраться с силами. Опустившись на просторное, чуть подрагивающее сиденье, такое мягкое, что тотчас под ней просело, Лейла стала медленно клониться вперед до тех пор, пока головой не уткнулась в сложенные на столешнице красного дерева руки. Подбородком упершись в грудь, лбом навалившись на локоть, она глубоко дышала, вся уйдя в этот темный, теплый колодец.

Она не заснула по-настоящему: она прислушивалась к перешептыванию огромных теней, тихонько рассевшихся на стульях вокруг стола для особенного разговора. Лейла не испугалась, это были тени старых врачей, собравшихся пошептаться о смерти. По их интонациям было понятно, что они говорят о смерти, но без тех предосторожностей, к которым они обычно прибегали, обращаясь к больным или их родственникам. Они прямо, без обиняков говорили об агонии или кончине, похмыкивая или даже приглушенно смеясь между фразами.

Не сказать, чтобы все эти ученые медики с телами, сотканными из тумана, не замечали Лейлы, маленькой уставшей председательницы их собрания. Они видели ее и, похоже, мирились с ее присутствием, она была для них почти своей. Не потому, что была такой же ученой, как они, но потому, что воспринимали ее как существо, стоящее на пороге знания. И позволяли ей вести собрание, уткнувшись головой в скрещенные руки. Они допустили ее в свой странный круг. Они были ужасны, но, как ни странно, Лейла чувствовала себя под их защитой.

Вот так она и провалилась в глубокий сказочный сон, и ей снилось, что она падает, падает без конца, падает, вращаясь, в колодец собственных рук. Да что же, это никогда не кончится, она так и будет падать вечно?

Колодец ей снился, но во время падения Лейла чувствовала, как холодный воздух скользит по ее лицу, волосам, всему телу. И слышала тысячу бормочущих голосов, словно в стенках колодца таились мириады неведомых существ.

Лейла падала и падала и вскоре провалилась насквозь. Вот она проходит сквозь прозрачные, тоньше паутины, преграды. Скользит между возможностями. Плывет по границе миров.

Да, Лейла идет на ту сторону. Наконец она перешла.

Обращение в бегство

Я уже думал, эта зима никогда не кончится. Я имею в виду не только долгие серые месяцы нестерпимого холода, но и ту вкрадчивую зиму, которая вымораживает желания, заволакивает горизонт, и скука дней придавлена тяжелой плитой неба, и повсюду, в городах и на дорогах, тянется под ледяным дождем бесконечная слепая процессия. Остаться? Уехать? Лучше всего не двигаться.

А потом были те несколько удивительно нежных мартовских дней. Почти теплый ветерок и щедрое солнце, под которое внезапно стало можно сколько угодно подставлять лицо. Светло, все кругом улыбается, робко приоткрываются мгновения.