Побег обреченных - Андрей Молчанов

Железная дорога уходила в сторону Казани.

В последнее время он открыл в себе некоторые способности к эмоциональному, даже, скорее, к ассоциативному восприятию звукового состава слова.

В слове «Казань» ему слышался звон Скользнувших сабель, ударами которых обменялись на скаку всадники.

Услужливая память тотчас принялась за воссоздание картин этого города, куда вела отсюда дорога, но города иной эпохи, когда человек на коне с саблей удивлял кого-либо своим видом не больше, чем гражданина на лавочке под окном – банан, прилетевший к нему с другого материка.

Казалось, что в те времена ему доводилось бывать и в Казани, и здесь, где он жил сейчас, в Москве, разросшейся непомерно и новой безликой архитектурой своей, особенно в непогоду, напоминавшей обиталище ада.

Но места, где сейчас стоял дом, он не помнил и сожалел об этом, ибо отчего-то хотел сравнить прошлое и настоящее, оценив разницу преобразований мерилом не столько веков, сколько своих воспоминаний-фантазий, доставлявших ему иногда странное сентиментальное удовольствие.

Походил по комнате, отрешенно уже размышляя об окончательности своего земного финала и неизвестности будущего; затем толкнул дверь на лоджию, вышел на ее грязный цементный пол, уяснив внезапно, какой наглядный пример семасиологического анализа в этом словечке – «лоджия».

Наверняка древние римляне были бы немало обескуражены, поведай им, что мраморная галерея с колоннами через известный срок в быту будет значить то же, что и бетонный выступ на стене похожего на улей строения.

Правда, кто бы тогда мог им рассказать об этом? Не мог даже он – богатый винокур в пору расцвета жирной, хмельной, но уже дрожащей, как расползающийся студень, империи.

Да, он определенно сумасшедший… Но идти к психиатру категорически поздно.

Сосед по лоджии Саша стоял, свесившись через поручни, и курил, запахивая на себе драную овечью шубу.

– Посмолишь? – Он протянул Градову пачку.

Некоторое время они сосредоточенно курили, наблюдая за воронами, расхаживающими по пустырю в поисках корма и хриплым карканьем сетующими на голодную пору начала весны.

– Триста лет живут! – сказал Саша. – Нам бы так!

– Да уж… чего… – подтвердил Градов. – Это мы… брык, да и все…

– Ну! – в свою очередь, подтвердил Саша, пуская дым через нос и щуря задумчиво глаз.

– Как с квартирой-то? – поинтересовался Градов. – Сосед не съехал?

– Сосед? То собирается, то боится в бродяги угодить, – мол, пропью деньги за комнату, а дальше?

Основой нынешних бытовых неудобств Саши был именно сосед: человек беспокойный и взахлеб пьющий.

– Да и денег просит аж двадцать тысяч долларов, ничего аппетит у паренька, да? Особенно если учесть, что и доллара этого американского он никогда в руках не держал. А я к тому же машину тут грохнул…

– А сейчас в кого ни плюнь, у всех аппетиты, – отозвался Градов. – Глаза завидущие, руки загребущие. И до хорошего такое не доведет, точно тебе говорю. Конец стране. А… чего с машиной-то?

– Вдребезги. Этому грабежу судьбы теперь я могу противопоставить только трудолюбие и усердие.

Градов вздохнул:

– Сочувствую. Ну, пошел я… – Поежился. – Зябко тут… – И выразительно кивнул на балконную дверь.

Саша Ракитин, столь же выразительно кивнув в ответ, сдвинул вверх из пазов чугунную перегородку общего балкона, на первый взгляд казавшуюся вваренной в перекрытие, и прошел за Градовым в его квартиру.

Этот тайный ход на территорию, едва ли прослушиваемую всякого рода всеведущими инстанциями, с нейтральным телефоном, Ракитин, кое-что разумевший в азах оперативных мероприятий, придумал сразу же после того, как подружился с профессором-пенсионером, кому ныне всецело и без опаски доверял.

В частности, поведал ему о своем вояже в Америку и передал на хранение пластины с острова, оказавшиеся дискетами с не расшифрованной покуда информацией.

– Есть предложение, – начал Ракитин, усаживаясь на край кровати. – Можем совместно заняться расшифровкой этих американских дискет, если имеется желание. Кроссворды любишь?

– Ты хочешь обучить меня специальности дешифровальщика?

– В данном случае все должно быть просто, – ответил Ракитин. – Главное, сигналы с дискет ребята довольно быстро умудрились снять, остальное – дело времени и терпения.

– Да, у вас там спецы…

– Да не у нас! – отмахнулся Ракитин. – Дружок в военном ящике работает, ящик сейчас в простое, без заказов… А они там всякие записывающие устройства для спутников моделируют, телеметрическую аппаратуру. Но все равно пришлось покорпеть… Какую-то двухуровневую систему для счета информации задействовали, воспроизводящую головку соорудили… Короче, информация представляет стандартную структуру с периодическими сигналами. Повторяющаяся последовательность нулей и единиц – вероятная пауза. Есть настроение – дам методики, действуй. Английский тем более знаешь.

– А как насчет того, чтобы покорпеть совместно? – полюбопытствовал Градов.

– Время, время где взять! – удрученно процедил Ракитин, поднимаясь. – С машиной этой еще… Если только в субботу?.. А то сегодня еще в больницу, в ГАИ…

– Как же так получилось-то, Саша?

– Как… Как все! По дурости! – И Ракитин, открыв балконную дверь, бесшумно исчез за ней.

Оставшись один, испытывая вновь возвратившиеся к нему ожесточение и безнадежность, Градов равнодушно и неприязненно осмотрел квартиру с комодом, низкой продавленной софой и колченогими стульями, рассудив, что надо бы вытереть пыль и убрать лохмы паутины, свисающие с потолка, затем сел в кресло, смежил глаза и, парализованный навалившейся дремой, очутился, перенесенный волшебным даром реальности снов, в пустом вагоне нью-йоркской подземки…

Час раннего утра. Свет в вагоне уже погасили, и он несся, проваливаясь из серых рассветных сумерек в черноту туннелей. Скоро сюда зайдут люди – люди бедных кварталов, проносившихся в окне; угрюмые, неотоспавшиеся, но покорные, они забьют вагон своими телами и нездоровыми запахами этих тел и поедут – кто на работу, кто на поиски ее; но пока людей нет, они спят либо только расстаются со сном, а он привычно и механически, как прожектор, скользит в их сознании, высвечивая вялые мысли, мечты, планы и обрывки снов, наматывая и монтируя ленту странного фильма видений. Одна эта лента сегодняшнего странствия могла бы составить ему славу великого сюрреалиста, гения снов о жизни, но в славе он не нуждался, хотя слава – тот же сон, приятный и сладкий…

Вагон остановился, и вошел негр – высокий, худой и нескладный. Руки в карманах длинной, до пят, шинели; на голове – лыжная шапочка; желтые, с клоунскими круглыми носами ботинки.

Негр прямиком направился к нему – отраженному в сознании фантому.

В его восприятии мелькнул фрагмент сна, видевшегося кому-то в зашторенной конурке за полмили отсюда: стеклянное небо с мутно размытым солнцем над полем, усеянным дикими алыми цветами, распускающимися как капуста навстречу шагам спящего… После чего он встретился с глазами негра: мертвыми, как эмалированные пуговицы, – на нездорово отекшем лице, где совсем посторонней казалась гримаса стылой, извиняющейся улыбки.

Негр вытащил из кармана шинели револьвер.

Он понял: перед ним наркоман, мучительно страдающий от осознания пустоты в мутном шприце, что лежит у него в кармане, завернутый в обрывок полиэтилена.

Туннель, миг темноты, и, воспользовавшись им, он ретировался в кресло самолета, идущего на посадку рейсом «Шаттл» из Бостона в Нью-Йорк, как бы пройдя сквозь призрачную обледенелость обшивки лайнера в трехмерное пространство его хвостового отсека.

Взирая через иллюминатор на затекший туманной росой купол небоскреба «Крайслер», на черную гадюку поезда, выползшего из норы подземки, усмехнулся, представив изумление грабителя. Случившийся казус несчастный наверняка свалит на героин.

Определение «несчастный» – откуда возникло оно? Неужели наркомана стало жаль, пусть и неосознанно? Или он, пришедший сюда, на землю, возможно, из недр иного мира, приобрел-таки человеческое сознание с присущими такому сознанию формулировками? А ведь, казалось бы, весь предыдущий его опыт мог привести лишь к равнодушию и жестокосердию.

Сколько он видел несчастных, убиваемых, обманутых, больных, увечных, ограбленных, но где они? Где их страдания, боль и слезы, питающие зло и искупающие одновременно и парадоксально грех человеческий?

И разве могла бы без них, несчастных, существовать планета людей, основная связь причин и следствий на которой строится не на гармонии и усредненности, а на неравных пропорциях голода и пресыщения, муки и наслаждений, богатства и нищеты? Но количественные части пропорции обратны в качестве: насколько кому-то в чем-то хорошо, настолько ему же в чем-то и плохо. И это касается всех и его. Кем бы он ни был.