Избранное - Андрей Гуляшки

исследователи и практики — люди, которые делают открытия, и люди, которые применяют в жизни их результаты. Что же до пива и до карт — в них я не видел и не вижу ничего дурного. Лишь бы ими не злоупотребляли! Лишь бы человек соблюдал разумную меру. Пускай себе пьет пиво и пускай играет в карты. А почему бы не ходить в гости? Да, здесь, в Лыках, меня одно только и мучает: знакомых домов, куда бы я мог пойти в гости, раз-два и обчелся. Поэтому я жду не дождусь того дня, когда наконец откроется окружная больница и я переведусь туда. В окружном городе я заведу дружбу не меньше чем с десятью семьями, попью в свое удовольствие выдержанного пива и непременно женюсь. И пускай он говорит, что это не в стиле эпохи!.. Да, в тот вечер я крепко обиделся и решил встать и уйти к себе в комнату. Я хотел глазами дать знак моей химичке, чтобы она не слушала больше этого человека, я был уверен, что и ей неприятны его необдуманные наскоки.

Я только взглянул на нее, и, должен тебе сказать, мне стало еще горше. Она смотрела на этого человека с восторгом, полуоткрыв ротик, как смотрят, например, на картину знаменитого художника. Я замечал такие восторженные взгляды, когда однажды меня повели в Третьяковскую галерею в Москве. Юные существа легко воспламеняются, это вполне объяснимо. Одно дело видеть репродукцию в журнале, слышать, как говорят о какой-нибудь картине, и вдруг — вот она, настоящая, перед тобой! Можно прийти в восторг, особенно если ты эмоционален по природе. Но этот геолог был не картиной, а живым человеком из плоти и крови. К тому же пришельцем, только что заявившимся в нашу квартиру, и сверх всего пришельцем весьма нетактичным и не стеснявшимся в выражениях. Но она смотрела на него с восторгом… И я не встал со стула, до сих пор не знаю почему.

А он подошел ко мне и положил руку мне на плечо. Лицо его стало вдруг добрым, ласковым, он улыбался такой хорошей улыбкой, которая могла все искупить, даже самую тяжелую обиду, самое резкое слово. И в ту минуту я почувствовал, что не сержусь на него, что у меня никогда не достанет сил на него рассердиться. Вот такое необъяснимое чувство пронизало мою душу. И должен тебе сказать, это чувство сохранилось до нынешнего дня. Скажешь, я слишком романтичен или чересчур чувствителен! Ничуть не бывало. Болезненной впечатлительностью я не страдаю, за двадцать лет практики повидал всяких людей, привык к любым странностям, и хорошим и плохим, душа моя в этом отношении, как говорится, закалилась. Но когда этот человек надо мной склонился, я почувствовал, что не увижу от него добра — такое у меня было фатальное чувство, представь себе! Я знал — может, это не вполне подходящее слово, — но так или иначе, я в точности знал, что он меня ограбит, что он причинит мне боль, а я не рассержусь на него, а, напротив, его полюблю, как какой-нибудь древний христианин, исповедующий всепрощение.

Может быть, ты думаешь, что он захотел смягчить впечатление от своих слов? Как бы не так! Он спросил меня с самой обворожительной улыбкой, не обидел ли он меня случайно, и тут же заявил прежде даже, чем услышал мой ответ, что ему, дескать, не по сердцу те, кто не носит маршальского жезла в ранце! То есть он причислил меня — ни больше ни меньше — к категории людей, не ставящих перед собой больших целей, людей серых и бескрылых. Он прямо в глаза мне сказал, что, по его мнению, я отношусь к разряду людей равнодушных, которых он презирает и в которых мир не нуждается. Он сказал мне это в глаза, открыто, в присутствии третьего лица и еще спросил, не обидел ли он меня случайно! Вот с каким экземпляром я встретился в тог вечер.

Но позвольте, какой же я равнодушный? Будь я в самом деле таким, разве я разъезжал бы в свои-то солидные годы по разным специализациям? Сам посуди, ведь надбавка к основной зарплате не бог весть как велика. Кроме того, я не из тех, кто гоняется за деньгами. Порасспроси кого хочешь в Лыках, много ли я беру с тех, кто приходит лечиться ко мне на дом. Люди скажут, они не соврут, в наших краях вранье не в почете. Так что суди сам, из равнодушных ли я и имел ли он хоть малейшее право нападать на меня так оскорбительно, да еще в присутствии третьего лица.

Теперь я скажу несколько слов об этом третьем лице, о моей химичке. Эмилиян отнял ее у меня, отнял сразу же, в первый вечер нашего знакомства. Но я человек справедливый и должен сказать: он ничего не делал для того, чтобы ей понравиться, — не ухаживал за ней, не любезничал, не старался чем-нибудь перед ней блеснуть. Еще в тот, первый вечер он показал одну свою, я бы сказал, очень скверную черту. Он говорил с нами, а вроде бы нас не замечал, как будто мы были для него только зацепкой, толчком, который побуждал его излагать свои мысли, рассуждать, спорить. Я врач по внутренним болезням — прекрасно, вот повод разразиться филиппиками на отсталость нашей терапии. Я не занимаюсь научными исследованиями, не открываю новых злокачественных вирусов и защитных средств против них. Тем хуже для меня! Я человек, чуждый эпохе, равнодушный лентяй. Общество, как он заявил напрямик, наше современное общество не нуждается в таких лентяях. Он меня критиковал, уничтожал своим сарказмом во имя человеческого блага, и в то же время ему и в голову не приходило посмотреть на мою милость по-человечески, выслушать меня, вникнуть в мою работу — одним словом, понять меня, как человек понимает человека.

Подобный экземпляр может вызвать у окружающих, мягко говоря, недоумение. И разные другие чувства, но уж только не симпатию. Было бы естественно, если бы мы не подпустили этого человека и близко к своим сердцам, отнеслись бы к нему по заслугам холодно. А произошло как раз обратное, как это ни странно. И по сей день не понимаю, почему так вышло. Объясняй сколько хочешь! Хоть я был обижен и огорчен, я не только на него не рассердился, но — представь себе! — в душе у меня шевельнулось дружеское чувство к нему — одним