Комемадре - Роке Ларраки

Донор номер тринадцать: «Не любит меня».

Донор номер четырнадцать: «Дети могут жить долго».

Донор номер пятнадцать: «У нее нет ни носа, ни глаз, но есть рот».

Донор номер шестнадцать: (нет данных).

Донор номер семнадцать: «Дания».

Менендес пошла спать. Пусть отдыхает. По приказу директора она весь день провела в моем кабинете, слушая, как я сто раз говорю правду донорам. Она увидела, что я настоящий кабальеро, в высшей степени интеллектуальный человек с богатейшим словарным запасом и жалостливым сердцем: каждому донору я дарил игрушечную лягушку, чтобы перезвон ее колокольчика сопровождал его до самого конца.

Но из всех ощущений дня в память мне врезается лимонный аромат, которым сочится Папини, сидящий в нескольких метрах от меня: он вырывает бумаги у Ледесмы и продолжает читать.

Донор номер восемнадцать: «Прикоснитесь ко мне».

Донор номер девятнадцать: «Он — тот, кто видит и дышит».

Донор номер двадцать: «Победила Аргентина».

Донор номер двадцать один: (нет данных).

Донор номер двадцать два: «Дать жизнь монстру».

Донор номер двадцать три: «Спасибо».

Я громко говорю, что фразы слишком коротки для анализа. Затем встаю на колени и излагаю свое видение вопроса. Несколько машин поставлены в круг. Доноры видят друг друга. Гильотины активируются последовательно каждые девять секунд. Каждая голова продолжает фразу предыдущей головы, заканчивая предложения и абзацы. Строфы, по выражению Хихены. Текст, который оправдает все затраченные средства и силы нашей команды.

Врач с родинкой отвечает, что для реализации моей задумки нам потребуется гораздо больше доноров и что так мы быстро исчерпаем запасы раковых больных в стране. Я отвечаю, что рак не единственная болезнь, которую можно лечить несуществующей сывороткой.

Ледесма заявляет, что мысль о группе голов, произносящих осмысленную речь, делает его почти счастливым. Говорит, что работа в группе благотворна, поскольку не оставляет места эгоизму, и, если бы все аргентинцы договорились между собой, мы стали бы самой могущественной страной в мире. Не пустили бы к себе всякий сброд из Южной Европы. Крутили бы сигары из кожи наших индейцев. Создали бы новый тип христианства, основанный на ценностях Пампы и сельском быте. Вымели бы поганой метлой понаехавшую из Бразилии негритянскую заразу. Застолбили бы за собой Уругвай как задворки Аргентины. Утопили бы провинциальное Чили в Тихом океане.

Выпучив глаза, он замолкает. Затем благодарит нас за то, что мы смогли переступить через свои воспитание и ценности во имя науки. И предлагает поаплодировать мне, потому что с завтрашнего дня вся лечебница будет работать над тем, как превратить мою идею в реальность.

В минуту просветления, принесенного ветром, дующим в лицо мне и всем остальным, я думаю о Сильвии (хотя уже не так много), о том, что Менендес станет моей по праву и со всеобщего одобрения, о том, что доноры так или иначе все равно умрут, и о том, что нужно следить, чтобы взгляд мой оставался усталым и тяжелым, дабы никто не догадался, как легко мне это далось.

4

Обо мне заговорили. Мое имя то и дело всплывает в обыденных разговорах, проскальзывает в комментариях о необычном тембре моего голоса, двусмысленных инсинуациях медсестер и завистливых сравнениях коллег. Я преломляюсь в этих гранях в бесчисленном множестве Кинтан, чтобы ты, Менендес, могла сделать свой выбор.

За любовью и ее плодами чувствуется ловушка: отказаться от права делать, что тебе хочется, забыть про капризы, отдать ухо, плечо, грудь, всего себя со всеми потрохами, подписав любовный контракт, зная, что любить всегда немыслимо. Этот компромисс станет моей платой за возможность схватить тебя за горло и терзать твое тело бесконечными проникновениями.

Небольшое ботаническое отступление: островок Томпсона на Огненной Земле — единственное место в мире, где произрастает комемадре, необычное растение с игольчатыми листьями, чей растительный сок дает жизнь (механизм перехода из одного царства в другое изучен не до конца) микроскопическим личинкам-матрифагам. Эти личинки пожирают растение, полностью обезвоживая его. Иссохшие останки растения рассыпаются и удобряют собой почву, после чего процесс начинается сначала.

Если извлечь из растения личинки в лабораторных условиях, оно продолжит расти, пока не обрушится под собственной тяжестью и не погибнет, не в силах воспроизвестись.

Личинки же могут спокойно существовать в жидкой среде или впадать в спячку на неопределенно долгий период времени, превращаясь в черный порошок.

Некоторые фермеры Новой Земли начали высаживать комемадре, чтобы бороться с вредителями. Установлено, что крысы обожают это растение, но, съев его, умирают за несколько дней, обгладываемые личинками изнутри до костей.

На этом ботаническое отступление заканчивается. Я показываю Ледесме пробирку с личинками-матрифагами. Но не собираюсь рассказывать ему ни о том, как узнал об их существовании, ни о нелепой случайности, по которой они попали ко мне в руки. Не хочу сообщать что-либо о своей жизни за пределами лечебницы.

Я понижаю голос. И говорю ему, что кладовая в подвале по-прежнему полна. Нам необходимо придумать, как опустошить ее. Печь? Огонь дает много дыма и запаха, он выдаст нас. Прямо так и говорю. Гораздо гигиеничнее было бы ввести в тела личинки и заставить трупы исчезнуть без следа.

Впрочем, это значительно дороже. Знакомый, который поставляет мне их, несет немало расходов. Ледесма обнимает меня. Он шепчет, что мистер Алломби оплатит каждый цент. Я придерживаю его объятия: отпущу его, когда сам этого захочу.

Разъяренный Маурисио Альбано Руис врывается в кабинет Ледесмы и спрашивает, на каком основании дату его донорства перенесли на более поздний срок. Он разрывает наши объятия. И требует деньги, которые оплатил в срок, все до одной купюры.

Аргентинскую аристократию подводит короткое генеалогическое древо. Участие в войне против роялистов или дедушка, присутствовавший при подписании конституции страны, — ничто против многовековой истории европейских родовых замков. Поэтому многие аристократические семьи отрекаются, как это ни парадоксально, от отечественной истории и предпочитают связывать себя с далекими предками по ту сторону океана. У них неважная память: Эдинбург — это не Англия. Да, они унаследовали какой-нибудь комод ручной работы, сделанный в Нидерландах, с аллегорической резьбой по дереву, которой они не понимают, и гербами, в которых они разбираются и того меньше, но им не удалось перенять ни пристрастия к соколиной охоте, ни изысканности манер. Они довольствуются призовой коровой в Сельском обществе, зевают в Жокей-клубе и, подобно рядовому обывателю, приходят в ярость от чужой непунктуальности.

Ледесма объясняет, что планы изменились и что рядом с первой машиной в подвале будут установлены другие. Но Маурисио не хочет смотреть на них.