Комемадре - Роке Ларраки

любви? Я подхожу к Ледесме, не вытерев рта, и точным движением руки, ведомой моим (так называемым) духом, перехватываю монетку в воздухе. Мне нужно поговорить с ним прямо сейчас, наедине.

Он хочет посмотреть, как я это сделаю. Я получил добро, но доверия еще не завоевал. Мы отправляемся на поиски следующего донора. Он один из тех, кто находится в здравом уме и памяти, что видно по чистой одежде. Я не увожу его в сторону, подальше от остальных и не предлагаю ему присесть. Сообщаю, что донорство будет прижизненным, а его смерть лечебница возьмет на себя. Что его голова будет отделена от тела безболезненно или со значительно меньшими болевыми ощущениями, чем при раке, а за последующие девять секунд он переживет нечто столь насыщенное, что они покажутся ему вечностью. И эта растяжимость внутреннего времени позволит ему, в обмен на наш подарок, рассказать нам, что он чувствует, чтобы использовать его откровения (на меньшее мы не рассчитываем) для улучшения жизни на этом свете. Я использую выспренние слова, он слушает, сложив на груди руки. Наступает секундная пауза, и, пока Ледесма спрашивает себя, зачем он разрешил мне это сделать, донор вытягивает шею, став немного выше, и произносит: «Почему бы и нет?»

Сидя в машине, донор чувствует себя абсолютно спокойно, потому что перед ним стоит высшая цель. Ледесма расхваливает мои ум и бесстрашие. Ты слышишь это, Менендес?

— Как вы, должно быть, помните, — говорит Ледесма, изначально я предлагал не раскрывать донору сути эксперимента. И, поскольку мне никто не возражал, — он поднимает указательный палец, — мы начали эксперимент именно в этом ключе, получив на выходе неопределенные результаты. Однако доктор Кинтана, вовлеченность которого в эксперимент нельзя не отметить, поразмыслив, предложил новый подход, который нам предстоит опробовать в ближайшие минуты. Расскажите им, коллега.

Это «коллега» стоит нескольких зарплат, но я чувствую себя как ребенок, которого заставляют сыграть на пианино или прочитать стишок дальним родственникам. И настраиваюсь на мой самый звучный голос.

— Если донор не знает, что его ожидает, все его внимание сосредотачивается на непонятных вещах, которые происходят с его шеей, он не может думать о высоком.

— Сложность заключается в том, чтобы преподнести информацию аккуратно и в то же время с достоинством, — уточняет Ледесма.

— Тоже мне сложность… — фыркает Папини. — Мы делаем это каждый день. Взять хотя бы «Сыворотку Берда».

— Это не одно и то же, — не соглашается Ледесма. — Попробуйте попросить у человека его голову, посмотрим, что из этого выйдет. Какие слова нужно сказать, чтобы не причинить донору боль, которая затмит светлое состояние его разума? Для этого нужны действительно холодный ум и истинное научное призвание, иначе вы будете блеять, как размазня. Видели бы вы, как ловко доктор Кинтана справился с этой задачей. Вот вы, что вы об этом думаете, благородный дон?

— Доктор Кинтана поступил как настоящий гаучо[4], сказав мне правду, — отвечает донор, — такое нельзя не оценить. И я ничего не боюсь.

— Поаплодируем сеньору донору, — выкрикивает Хихена.

Мы аплодируем. Я вижу смущенные лица. Они полагают, что у меня нет сердца? Я чувствительнее всех вас, но это не поможет мне завоевать Менендес, а вот взяв быка за рога, думаю, добьюсь своей цели: она аплодирует до конца и останавливается последней.

— Внимание! — говорит Ледесма и опускает рычаг.

— Есть те, кого нет, — произносит голова, полуприкрыв веки.

Это начало всего. Печать, которая ясно показывает, кто такой Кинтана. Подходящая фраза для фестиваля гипотез. И хотя некоторые пытаются доказать, что она ничего не значит (я бы поступил точно так же, если бы на кону не стояла моя новая предприимчивая ипостась), чудо происходит. Мистер Алломби едва сдерживается, чтобы не захлопать в ладоши подобно восторженной крестьянке. Ледесма бьет по машине и кричит: «Вот так-то!», вдыхая оптимизм в массы. Будь у нас шляпы, мы бросали бы их в воздух.

— Эту фразу можно истолковать двумя способами, — произносит Папини. — В первом случае, с его точки зрения, мы не существуем. Иными словами, мы, разыгрывающие перед ним представление, принадлежим времени, а он уже находится в вечности, поэтому мы для него невидимы. Во втором случае он видит то, чего не можем видеть мы, и это присутствовало здесь с нами в течение девяти секунд.

— Проверить существование «этого», если говорить вашими словами, не представляется возможным, — говорит Гуриан, — поэтому я предложил бы выбрать другое направление, прежде чем дискуссия зайдет в тупик.

— Давайте не будем городить огород, — предлагает Ледесма.

— Есть еще одна, третья, возможность, — продолжает Папини. — В его вневременном восприятии он видит то, чем мы были, чем мы являемся, чем будем и даже чем могли бы быть, все возможные варианты. Глядя на вас, — он показывает на мистера Алломби, — он видит хозяина лечебницы, священника или уличную девку на окраинах Лондона, и число возможных Алломби так велико, что вы, с точки зрения донора, перестаете существовать.

— Что вы такое говорите? — возмущается мистер Алломби.

— Доктор Папини выражается образно, — успокаивает его Ледесма.

— Я говорю, что на словах донора можно построить гипотезу, — отвечает Папини. — Кто-нибудь ведет записи?

Он хочет заставить меня записывать его словоблудие. Занять мои руки. Позлить меня.

— Суть гипотезы в том, что мы есть, потому что мы не являемся всем тем, чем могли бы быть. Иными словами, сеньор директор, бытие основывается на отсутствии вариативности; можно сказать, что мы существуем в плане ошибки и благодаря ей.

Это его точные слова.

— Поаккуратнее, сеньоры, — говорит Ледесма. — Давайте сначала соберем данные, а потом уже определим границы анализа.

— Сначала границы, — парирует Папини, — а потом уже данные.

— Не думаю, — отвечает Ледесма.

— Данные, — произносит мистер Алломби. — А доктор Кинтана будет говорить с донорами everyday, говоря им одному за другим правду.

Я один? Со всеми донорами? Хихена встает, чтобы пропустить меня, Менендес открывает мне дверь, а Гуриан показывает на меня пальцем.

— Посмотрим, как сработает ваша магия, Кинтана, — произносит он.

Я хочу запомнить нас такими: мы лежим на траве, наши брюки расстегнуты, рубашка прикрывает живот и срам. Наши руки и ноги не слушаются нас, перейдя на сторону алкоголя. Гуриан вытаскивает челюсть, чтобы почистить ее от остатков мяса, и внезапно бросается на четвереньках вперед, влекомый охотничьим азартом: его челюсть хватает жука и возвращается в рот. Еще вина, чтобы избавиться от привкуса насекомого. Горчит? Ледесма зачитывает в голос фразы, собранные за смену.

Донор номер восемь: «Добро пожаловать».

Донор номер девять: «Как во сне».

Донор номер десять: (нет данных).

Донор номер одиннадцать: (нет данных).

Донор номер