Зонтик на этот день - Вильгельм Генацино

7

Я все никак не могу понять, что мне напоминает Сюзаннина квартира. Мы сидим за большим овальным столом, покрытым камчатной скатертью. Салфетки из той же ткани, такие жесткие и гладкие, что я не сразу приноровился вытирать ими рот. На закуску был подан салат из артишоков с кедровыми орешками, потом появились запеченные морские гребешки с прощутто. По части готовки Сюзанна большая мастерица, только зря она стала так долго объяснять, откуда берутся кедровые орешки и морские гребешки и каковы их основные свойства. Слева висит репродукция Хуана Миро, справа – репродукция Магритта, обе картинки под стеклом. На трех стульях, стоящих рядком без дела у левой стены, разложены шелковые подушечки, которые, вероятно, предназначены для того, чтобы можно было походя погладить их рукой. Я понял, что мне напоминает Сюзаннина квартира. В ней есть что-то от магазина нижнего белья и одновременно от бонбоньерки, из тех, что были в моде в семидесятые годы. В стеклянном шкафчике расставлены куколки, фарфоровые зверушки, а между ними лежат старинные столовые приборы, значки и нитка жемчуга. С таким же успехом здесь могли бы лежать конфеты, фотографии, шоколадки и шелковые ленточки. Полчаса назад я назвал гостиную Сюзанны «элитным рестораном Маргариты Мендоза», чем привел Сюзанну в полный восторг Поскольку не все из присутствовавших знали, кто такая Маргарита Мендоза, я рассказал о том периоде жизни Сюзанны, который был связан с театром. Рассказывая сей эпизод, неизвестный широкой публике, я испытывал некоторое чувство неловкости, но этого, кажется, никто не заметил. Сюзанне моя интерпретация событий, судя по всему, понравилась. Во всяком случае, когда я закончил, она подошла ко мне и с чувством обняла. Теперь, по крайней мере здесь, в своей собственной квартире, перед собравшимися гостями, она могла по праву выступать как представительница артистического мира. Сюзанна вкатывает в комнату изящный металлический столик на колесиках. Приехал десерт – запеченные персики, украшенные кремом из маскарпоне. Сюзанна подходит к моему стулу и, слегка перегнувшись, передает тарелки с десертом через мое плечо. Сквозь тонкий шелк ее светло-серого платья я чувствую легкое напряжение, исходящее от ее тела. Сюзанна сегодня надела вечерние босоножки из жатой лакированной кожи с бантиками из розового сатина. Я мог бы прочитать собравшимся небольшой доклад о ее босоножках, но это, наверное, будет не очень кстати. Пожалуй, лучше не буду, или, может быть, чуть позже. Кроме Сюзанны и Химмельсбаха, я никого тут не знаю. Химмельсбах не обращает на меня никакого внимания. Он оживленно беседует со своей соседкой, которая, как выяснилось, работает в турфирме массовиком-затейником. Она радостно сообщила о том, что у нее самой в последнее время с фантазией так же туго, как и у туристов, которых она должна развлекать. Какое-то время спустя она громогласно заявила, что скоро бросит свою работу. Могла бы говорить и потише. Всякий раз, когда я смотрю на Химмельсбаха, я прихожу в какое-то нездоровое возбуждение. Что-то не похоже, чтобы он недавно стригся, хотя полной уверенности у меня нет. Вот уже пятнадцать минут, как я борюсь с подступающей тошнотой, вызванной вынужденным соседством с Химмельсбахом. Это состояние напомнило мне один неприятный эпизод. Лет пятнадцать тому назад я отправился в отпуск на машине, тогда у меня еще была машина. На каком-то этапе мне пришлось ехать через Абруццы. Все то время, пока я спускался по серпантину вниз, меня страшно мутило, как сейчас, я промучился до самого последнего витка, не в силах справиться с дурнотой и не зная, вырвет меня, наконец, или нет, – прямо как сейчас. По дороге сюда я прикидывал, как мне себя держать и как разговаривать, – серьезно и значительно или, наоборот, игриво и легко. В настоящий момент я чувствую внутри 1какое-то беспокойство и вместе с тем смущение – очень неприятное сочетание, и я уже знаю, чем это кончается. Это кончается тем, что я как будто весь засыхаю и пребываю в состоянии глухой засушенности, из которого мне потом не так-то легко выйти. Моя соседка справа (Сюзанна сидит слева от меня), фрау Балькхаузен, погрузилась в легкое оцепенение. О своей работе в элитном доме престарелых, где она служит менеджером по рекламе, она уже рассказала во всех подробностях, а больше ей, судя по всему, рассказывать не о чем. Наверное, она ждет, что теперь я примусь ее развлекать, но моя внутренняя засушенность все еще держит меня в тисках. Фрау Дорнзайф (так зовут массовичку) жалуется на то, что ей не везет с ухажерами: как только кто-нибудь начнет ухаживать, так обязательно придурок. Мне очень нравится это ее суждение, которое явно адресовано Химмельсбаху; но Химмельсбах пропускает его мимо ушей и продолжает мирно беседовать с фрау Дорнзайф. Сюзанна смеется.

– Раньше я этого не замечала, а теперь как подумаю, так ужас берет! – говорит фрау Дорнзайф. – Ведь с кем мне приходится работать? Со стариками, больными, с какими-то неприбранными типами или совершенно деградировавшими личностями! Кошмар!

Фрау Дорнзайф самой становится очень весело от своих слов. Химмельсбах уставился в свой бокал.

– В один прекрасный день, – говорю я, обращаясь к фрау Дорнзайф, – вы заведете роман с одним из этих жутких типов.

– Ни за что на свете!

– Вот увидите, – говорю я, – в один прекрасный день вы перестанете сопротивляться! Человек начинает любить другого тогда, когда ему от него уже никуда не деться; когда уже никуда не сбежишь, не убежишь, тогда начинаешь любить другого, хотя и знаешь, что этот, другой, будет предъявлять к тебе совершенно невозможные требования.

– Браво! – восклицает Сюзанна.

– Как это скучно, – говорит фрау Дорнзайф.

– Самые скучные возлюбленные – самые глубокие и долговечные, – говорю я.

– Это ж надо такое сказать, – вздыхает фрау Дорнзайф.

– Как это у тебя там было с любовью? – спрашивает Сюзанна. – Повтори-ка еще раз.

– Человек любит другого тогда, когда он перестает спасаться от этого, другого, бегством, хотя и подозревает, что ему будут выдвигаться невозможные условия.

– Требования, – уточнила Сюзанна.

– Что?

– …хотя ты и знаешь, что этот другой будет предъявлять к тебе совершенно невозможные требования, сказал ты, – говорит Сюзанна.

Вот уж не думал, что мое определение любви, которое мне самому представляется не стоящим ни малейшего внимания, найдет у Сюзанны такой живой отклик. Все, кроме Химмельсбаха, смотрят на меня. Надо бы промочить горло, чтобы выйти из состояния засушенности.

– Не могли бы вы пояснить свою мысль? – подает голос фрау Балькхаузен.

Я выдыхаю и одним глотком осушаю свой бокал.

– Любовь, – говорю я, – это когда перечеркиваются все твои прежние представления о любви, понимаете?

– Нет, – говорит фрау Дорнзайф.

– Не думаю, – говорю я, – что вам самой нравится испытывать такое отвращение по отношению к неприбранным мужчинам и деградировавшим личностям. Вам совершенно не хочется ненавидеть их, во всяком случае не всех и не всегда. Вам хочется найти хотя бы одного, который не будет вызывать у вас отвращения, и, если вам удастся найти когда-нибудь такого и полюбить его, вы полюбите и свое чувство вины, и будете любить его даже больше, чем…

– Что это вы такое говорите? – встревает фрау Дорнзайф. – Я совсем уже запуталась! Какое отношение любовь имеет к чувству вины?

– Самое непосредственное, – говорю я. – Потому что ваш избранник принадлежал прежде к числу тех, кого вы не принимали, и теперь вы, ввиду этого ничем не оправданного неприятия, неизбежно будете испытывать чувство вины по отношению к этой отвергнутой вами массе.

Господин Аухаймер, адвокат, работающий в той же конторе, что и Сюзанна, поднимает указательный палец и спрашивает:

– Вы имеете в виду вину в строго юридическом смысле или нашу общую вину, в ветхозаветном смысле, конституирующуюся как первородный грех?

– Да все равно, как вы назовете эту вину, – говорю я. – Речь идет о вине, которая незаметно накапливается, пока человек себе живет и полагает, что он ни в чем не виноват.

– А позвольте спросить, каковы, по вашему мнению, причины, приводящие к возникновению так называемого чувства вины?

– Всякий живой человек, – отвечаю я, – осуждает других людей, живущих вместе с ним, и это может продолжаться очень долго, десятилетия. В один прекрасный день мы начинаем понимать, что превратились в судей, то есть, иными словами, каждый отдельно взятый человек стал судьей. Чувство вины, которое неизбежно возникает в момент осознания такого положения вещей, переносится тогда на того единственного виноватого, которого мы оказываемся в состоянии полюбить. Вот и получается, что мы любим свою вину.

Сюзанна смотрит на меня сияющими глазами. Она в восторге оттого, что у нее в доме ведутся такие серьезные разговоры. Я не знаю, понимает ли она, что все это я затеял только ради нее. Думаю, что нет.