Современная швейцарская новелла - Петер Биксель

Сар Джозуэ одной рукой оперся о доску чердачного пола, а другой вытер пот со лба. Он все еще не мигая смотрел на сына. Потом очень медленно покачал головой, отвернулся и стал спускаться вниз. Пейдеру показалось, что при этом он слегка пошатывался и вроде стал ниже ростом.

Пейдер еще раз обернулся, в глубине ему почудилось движение. Картонный солдат с глухим стуком упал на пол. Поднялась пыль, защекотало в носу.

За весь вечер cap Джозуэ не произнес ни слова.

— Тебе нездоровится? Болит что-нибудь? — спросила мать за ужином.

Он отрицательно покачал головой и допил свой черный кофе. Пейдер заметил, что чашка в его руках слегка дрожала. После ужина они пошли в хлев, кормить скотину. Никто не проронил ни слова.

Пейдеру в этот вечер долго не удавалось уснуть. Ему привиделся странный сон: издалека доносятся звуки гитары, играет отец, но лица его не видно. Он стоит посреди лужайки, повернувшись к Пейдеру спиной. Видны только его руки, белые отцовские руки. Потом Пейдер вдруг очутился рядом с ним. Теперь и у него в руках гитара, и он тоже играет на ней. Отец улыбнулся и погладил его по голове. Глаза у него такие же, как раньше, — большие, синие и добрые. Затем послышался голос матери. Она принесла еду в корзинке, покрытой белым полотенцем, и повела головой, как бы спрашивая, не хотят ли музыканты поесть. Хотят, и еще как! Они положили гитары в траву, и по ним тут же запрыгали веселые кузнечики. В корзине можно было выбрать кушанье по душе — альпийский сыр, ржаной хлеб, ливерную колбасу, пышки, пирожки. Когда мужчины поели, мать попросила их сыграть мелодию Фидрика, маленького сицилианского батрака, который не умел косить и все просил: «Per l’amor di Dio, padrón, datemi un giardin!»[13] И отец вспахал только для него одного участок пустоши. Как дивно звучали гитары — в ритме вальса, с сицилианскими синкопами. Чуть подальше, в траве, блеснул нож. Нож Филиппо? Пейдер проснулся, обливаясь потом.

День спустя Пейдер и cap Джозуэ молча кололи в саду дрова. Поработав с час, отец всадил топор в чурбан и направился к сыну. Пейдер резко повернулся, отложил топор, напружинил ноги и потянулся рукой к карману брюк. Сар Джозуэ сразу остановился.

— Спокойно, сын, давай потолкуем с тобой.

Пейдер бедром чувствовал в кармане нож Филиппо. Он отгреб в сторону сучок под ногами, отставил одну ногу назад и опустил пальцы правой руки в карман — так, как учил его Филиппо. Отец сделал шаг назад, руки его повисли, он покачал головой и сказал со вздохом:

— Я знаю, сынок, il circolare, colpo massimo, все так. Но ты же видишь, я тебе не угрожаю.

Пейдер ничего не ответил. Колокол на башне пробил шесть. Между ударами были большие паузы, звук последнего удара долго висел в воздухе. Пейдер все еще стоял как вкопанный, не спуская глаз с отца. Старик провел рукой по лицу, будто хотел отогнать что-то от себя, потом вернулся к чурбану и принялся колоть дрова.

Удары его топора звучали глухо.

Джованни Боналуми

© 1985, «Almanacco 1985», Ed. dell’Almanacco, Bellinzona

ПОЕЗДКА НА МАЯК

Перевод с итальянского Е. Дмитриевой

Посвящается Джорджо Капрони

Генуя, город мой нежный.

В те редкие вечера, когда мой отец после ужина оставался дома, он перелистывал толстый географический атлас, записывая в раскрытый блокнот названия городов, рек, озер. Время от времени он поднимал голову, произнося одно из названий вслух, и его светлые глаза, обращенные ко мне поверх настольной лампы, оживленно блестели.

— Слышал когда-нибудь? — спрашивал он меня. — Это столица…

Я называл страну — иногда верно, иногда нет.

Мне нравилось представлять себе отца великим путешественником. И в самом деле, дома он собрал все, что положено иметь настоящему путешественнику: атлас, обошедшийся ему уж не знаю во сколько дневных заработков, кучу путеводителей и железнодорожных расписаний, старых и новых, от которых ломился подвесной шкафчик в кухне.

В действительности же отец почти никуда не ездил. И это открытие ошеломило меня, я не мог отделаться от ощущения, будто меня надули, обвели вокруг пальца.

Тот день ясно отпечатался в моей памяти — душный, влажный, точно насыщенный электричеством. Вытирая пыль, водя тряпкой по дверцам шкафчика, быть может, чуть более раздраженно и резко, чем обычно, моя мать (ее тошнило от этих книг, от того, в каком они беспорядке, но она знала: не дай бог притронуться к ним, переставить хоть одну) нечаянно обрушила на себя кипу путеводителей и расписаний, которые, падая, раскрылись, и пол усеяли выпавшие из них листочки, билеты.

К счастью, любила впоследствии рассказывать мать, все обошлось благополучно, если не считать, что одна из падающих книг угодила ей в переносицу и от испуга и неожиданной боли у нее потемнело в глазах, поплыли круги, преобразившие шелестящие страницами книги в летучих мышей.

Прибежав на шум, я, естественно, спросил, что случилось. Но мать не ответила — только метнула на меня многозначительный взгляд. Согнувшись в три погибели, она торопливо перерывала книжный ворох.

— Раз! — услышал я, когда она вытащила картонку величиной с почтовую открытку. — Два! Три!

Прерывая счет все более короткими паузами, она дошла до двенадцати.

Между тем мне удалось найти объяснение ее действиям: каждая такая картонная карточка, и по сей день известная у нас под названием «Freikart», была не чем иным, как проездным талоном, иначе говоря — бесплатным билетом, предоставляемым дирекцией железной дороги своим служащим три-четыре раза в году.

— Уму непостижимо! Дать им пропасть, превратить в макулатуру! — И мать вертела в руках поднятые с пола картонки, разглядывая их со всех сторон.

При этом она не забывала зорко следить за стеклянной кухонной дверью, точно боялась увидеть знакомую фигуру — фигуру моего отца.

Нет, тут она не собирается молчать. Послушаем, что он скажет в свое оправдание. Шутка ли — дюжина бесплатных билетов, когда люди бы и за один спасибо сказали! Целое состояние, полмира можно было бы объехать, да еще и жену с детьми прокатить. Главное ведь — совершенно бесплатно! Так нет, просрочил один за другим. Слава богу, хоть последние еще не пропали. Пусть скажет, как это называется. Лень, вот как! Если не глупость.

В эту минуту то ли скрипнул стул, на который я облокотился, то ли раздался другой звук, только мать, стоявшая ко мне спиной, вдруг резко обернулась и, видимо, спохватившись, что наболтала лишнего, попросила меня очень ласково:

— Иди сюда, Нинетто, подавай мне книги, а я буду их протирать и ставить на место.

Я принялся помогать матери, смущенный тем, что невольно ее подслушал.

— У каждого есть свой пунктик, — говорит между тем мать, глядя на меня как-то рассеянно. — Отец твой, раз уж мы об этом заговорили, обложился путеводителями и справочниками, а ездить — не ездит. И знаешь почему?

Я не верил своим ушам. Как не ездит? А наши экскурсии в Люцерн, в Берн — разве она забыла? Мы же там все достопримечательности осмотрели: в Люцерне умирающего льва видели, комнату смеха, ущелье великанов, в столице, за длинным высоченным мостом, — медвежью яму. И в Шафхаузене мы побывали, где водопад; он копия Ниагарского, только в миниатюре.

Но размышлять про себя — одно, а говорить, что думаешь, — совершенно другое. Мне хотелось крикнуть матери: «Ну-ка, выкладывай все начистоту!» И мать словно прочитала мои мысли.

— Угадай, — говорит она мне с хитрым видом, — кто в трактире меньше всех пьет? Конечно, трактирщик, если он не чокнутый и соблюдает свою выгоду. Теперь возьмем кого-нибудь другого, скажем железнодорожника, вроде твоего отца. Он глотает дым по восемь, а то и по десять часов в сутки — висит на лесенке паровоза, ходит по путям, прицепляет и отцепляет вагоны. А вагоны, какими бы чистенькими они ни казались снаружи, всегда воняют копотью и машинным маслом. Хорошо, а теперь представь себе, когда такой человек получает несколько дней отпуска, может он сказать себе: «Поеду-ка я на поезде туда-то и туда-то, прокачусь в свое удовольствие»? Не знаю, понятно ли я говорю?

Чего тут непонятного? Яснее ясного, как всегда. Рисовать картины она умеет, а вот связать одно с другим — что-то не очень.

— А помнишь, — вырвалось у меня, — еще давно, когда мы говорили про Геную и генуэзский порт, он сказал, будь у него такая возможность, он вернулся бы туда не задумываясь, даже пешком.

— Будь у него такая возможность! Ну разве я не права? Он всегда себе найдет отговорку.

Ее рука треплет меня по голове, ерошит волосы.

— Чего надулся, головастик? — спрашивает она, заглядывая мне в глаза. — Хочешь, я с ним поговорю? Идет? Так что он тогда сказал? «Не задумываясь, даже пешком»?

Ставни распахнулись, и над террасой одного из домов я увидел сине-фиолетовую полосу — границу горизонта.