Бетон - Томас Бернхард

в любом случае, сказал я себе. Теперь, когда я решился на поездку, мне было не так плохо, как накануне или даже как сегодня утром. Однако вечером, как раз когда я сидел в кресле у кровати и вид двух плотно закрытых чемоданов меня весьма успокаивал, а очертания Пальма-де-Майорки уже проступали перед внутренним взором, мне позвонили из турагентства и сказали, что я смогу вылететь только через два дня. В тот момент я не уловил в этом ничего плохого. Я изобразил разочарование, но на самом деле обрадовался этой задержке. Твою убийственную импульсивность удалось амортизировать, и это хорошо, подумал я. Но, надеюсь, тут же подумал я, за эти два дня я не откажусь от своего страстного намерения, надеюсь, я буду упорно его держаться. Я слишком хорошо себя знаю, чтобы не понимать, каким непостоянным могу быть и как через два дня всё может полностью перемениться, повернуться на сто восемьдесят градусов и, возможно, за два дня всё повернется на сто восемьдесят градусов несколько раз. Однако я был уверен, что поездка в Пальма-де-Майорку – правильное решение. Теперь ты можешь спокойно посетить своего терапевта, спокойно сходить в банк, спокойно всё здесь закончить. Похоже, кошмар закончился. Когда я звонил сестре и говорил: послезавтра я буду в Пальма-де-Майорке, я решился на это спонтанно, она сказала: вот видишь, мой младший братик. Какое благоразумное решение – отправиться в Пальма-де-Майорку. Эта ремарка, произнесенная язвительным тоном, вызвала во мне раздражение, я проигнорировал ее и довольно сухо распрощался с сестрой, не забыв сказать, однако, что позвоню ей, как только прибуду в Пальма-де-Майорку и устроюсь в отеле. Любопытно, что станется с твоим Мендельсоном, добавила она и, естественно, не дождалась ответа. С другой стороны, попрощалась она со мной очень просто, сказав, что я должен беречь себя, это меня, в свою очередь, тронуло. Я не хотел давать воли сентиментальности и подавил внезапный приступ истерического плача, когда положил трубку. Какие же мы хрупкие, подумал я, с наших уст ежедневно срываются громкие слова, и мы постоянно продолжаем настаивать на своей твердости и рациональности, но временами мы теряем равновесие и едва подавляем в себе плач. Конечно, я буду звонить сестре каждую неделю, как делал всегда, когда был за границей, с другой стороны, я уверен, что и она будет звонить мне каждую неделю. Мы всегда так делали. Когда будешь в Мелиа, ну ты знаешь, сказала она. Конечно, ответил я. Но какой бы чудесной ни была перспектива всего через два дня оказаться в Пальма-де-Майорке, мой ужас перед тем, что на самом деле ожидает меня в Пальма-де-Майорке, о чем я еще не знаю, был всё-таки запредельным. Нет, тот, кто отправляется в путешествие, и постоянно туда, где ему, как он считает, уже всё досконально известно и знакомо, не может рассчитывать ни на какую безопасность, если повезет, подумал я, мне достанется тот же номер, что и всегда. Что до моей болезни, если повезет, я осилю первые опасные дни. Если повезет, я приступлю к работе через несколько дней. Каждый раз, когда уже упакованы вещи и всё решено и, по сути, уже нет пути назад, я боюсь всех этих ужасающих последствий, сопряженных с путешествием. В такие моменты я бы с радостью всё отменил. В такие моменты мне кажется, что Пайскам не так уж ужасен, как я рисовал себе в последние месяцы, это поистине чудесный, уютный дом со всеми достоинствами, какие только можно вообразить, и у него нет ничего, абсолютно ничего общего со склепом. Тогда я чувствую особенно сильную привязанность ко всем помещениям, ко всем комнатам, ко всей мебели, и обхожу весь дом, и с любовью прикасаюсь к некоторым предметам. Потом, добравшись до спальни, я сажусь в изнеможении в кресло и думаю, стоит ли отправляться в путь, прилагая столь изнуряющие усилия. Но я должен уехать, сказал я себе. Именно потому, что это, может быть, в последний раз, я должен уехать. Я не имею права сейчас сдаться и опозориться, особенно перед самим собой, в моем положении непозволительно выставлять себя дураком перед самим собой. Ты обсудишь всё с Кинесбергер, посетишь терапевта, возьмешь необходимые лекарства, упакуешь их и исчезнешь. Ты отвернешься от дома и от всего, чем он полон, от всего, что грозило раздавить и задушить тебя в последние месяцы. Ты покинешь то, что безжалостно довело тебя до полусмерти, без единого сожаления. В этот миг я устыдился чувств к своему дому, я назвал бы их просто дьявольскими. Прилив сентиментальности тотчас вызвал у меня отвращение. Если бы не тот факт, что я всю жизнь, сколько себя знаю, был человеком быстрых решений, я бы с юности, уж я себя знаю, осел на месте, как парализованный, и опустился бы в итоге, но я всегда умел застать себя врасплох – путешествием, работой, чем угодно, всегда применял этот эффект неожиданности. Во время визита к старику в Нидеркройт я думал о том, что всё-таки не поеду в Пальма-де-Майорку, потому что ведь наверняка можно регулярно, каждые несколько дней, посещать старика в Нидеркройте и других старых или даже юных людей, дисциплинировать себя и начать-таки работу над книгой о Мендельсоне, никуда не уезжая. Но после того как старик поделился курьезом про телефонный справочник из Лондона и свое завещание, я понял, что уеду. Сара Слотер, это, несомненно, врезается в память. Но история о Саре Слотер стала бы абсолютной кульминацией этой по-прежнему бесконечной австрийской зимы, и я был бы в высшей степени разочарован своими дальнейшими визитами. И, я знаю, того, что могут мне предложить другие соседи, недостаточно, чтобы поставить меня на ноги и таким образом помочь мне написать работу. Рассказ старика о Слотер стал просто спусковым крючком, побудившим меня тотчас решиться на поездку в Пальма-де-Майорку, которая наверняка уже давно планировалась моей сестрой, как я теперь думаю. Она, на самом деле, приехала в Пайскам, чтобы сначала подвести меня к идее и, в конце концов, к воплощению идеи отправиться в Пальма-де-Майорку, конечно, должен я сказать теперь, ее целью было не только желание развлечься или тиранить меня, как я считал всё это время, – она хотела спасти меня. Она достигла цели. Моя старшая заботливая сестра. В тот момент я презирал себя. Я вновь дал слабину. Снова и снова я играл свою роль, как бы ни сопротивлялся этому, как и она – свою. В то время как она уже давно вышла на сцену в Вене, я ожидал своего