Ищите и найдете - Михаил Волконский

В доказательство своей силы он то одной, то двумя руками подымал довольно объемистые мешки, хотя неизвестно было, чем эти мешки были наполнены.

Потом на подмостки, где упражнялся Голиаф, вышел какой-то человек в шерстяном трико и стал биться с силачом на кулачки.

Публика, сейчас же окрестившая человека в трико «немцем», приняла сторону Голиафа в красной рубашке и, когда тот остался — довольно, впрочем, быстро — победителем, в полном удовольствии загоготала и захлопала в ладоши.

Наступил момент самого интересного, то есть того, как при публике Голиаф съест живого человека.

Дело оказалось довольно просто. Ражий детина обратился к публике и спросил, кто хочет быть съеденным, пусть выходит.

Очевидно, расчет был на то, что никто не рискнет на такой эксперимент.

Публика, действительно, сразу ошалела и притихла; потом кто-то фыркнул и раздались смешки.

— А ведь ловко, ребята! — послышалось сзади. — Ну-ка, выходи, кому жизнь надоела!

Но никто не двигался.

И вдруг из толпы раздался чей-то пискливый, охрипший голос:

— Я пойду!

И вперед протискался маленький, тщедушный человечек, с чисто русским курносым лицом, но в немецком обтрепанном платье мастерового.

XXXIV

Тщедушный мастеровой вышел, влез на подмостки и стал перед Голиафом.

Вид у него был отчаянный, жалкий, но никакого сочувствия к себе он не вызвал в публике, видимо, весело настроенной, потому что она желала веселиться за свои деньги.

— Эх, брат, паря! — послышалось замечание. — И есть в тебе нечего! Кожа да кости! Ты бы его, красная рубаха, подкормил, что ли!

Раздался взрыв смеха.

— Неужели он в самом деле его съест? — с некоторым ужасом спросил у Варгина Силин.

— А вот посмотрим! — ответил тот, следя не без любопытства за происходившей сценой.

Детина в красной рубахе как будто не ожидал появления перед собой человека, который желал быть съеденным. Он, видимо, замялся и не знал, что ему делать. Замешательство его сейчас же почувствовалось публикой, и она заревела:

— Что ж ты? Ешь, коли взялся! Надувать себя не позволим!.. Ешь… а не то деньги заплаченные назад подавай!

На лице Голиафа выразилось смятение, и он оглянулся в сторону, как бы ища там поддержки, потом вдруг осклабился и решительно проговорил:

— Ну, заворачивай рукав! С руки начну!

Мастеровой оробел, но рукав завернул.

Голиаф схватил его за руку, разинул рот и зычно произнес:

— Смотри! Есть, что ли?

Публика замерла.

— Ешь! — слабым голосом произнес мастеровой.

Силин хотел крикнуть, что не надо, но в это время Голиаф поднес руку мастерового и стиснул ее зубами.

Мастеровой, разумеется, завопил и заорал, что уже раздумал, чтобы его ели, и что уж больше ему этого не хочется.

Голиаф с радостью отпустил мастерового на волю.

Тем представление и кончилось.

Большинство осталось недовольным; говорили, что мастеровой вовсе не мастеровой, а певчий, выгнанный из хора за то, что спился и потерял голос, и что он вовсе не из публики, а нарочно нанят, чтобы выходить и надувать публику.

Особенно ретивые хотели даже бить, причем не ражего детину в красной рубахе, а именно певчего, но тот вовремя успел ускользнуть и исчезнуть.

У выхода балагана, на площади, ждала толпа народа, желавшего, прежде чем идти в балаган, навести справки о том, что там показывали, у лиц, побывавших уже там.

— Ну, что? Занятно? Стоит идти? — спрашивали ожидавшие у выходивших.

А выходившие, попавшиеся уже на удочку и раздосадованные, что были одурачены, в свою очередь, хотели одурачить других и потому отвечали:

— Еще бы не занятно! Живого человека ест!

— Да неужели так-таки и ест!

— Ест! Пойди посмотри!

И новая публика валила в балаган.

Добродушный Силин возмущался и говорил, что это — надувательство и что Петербург — прескверный город.

В этом Варгин соглашался с ним, но добавлял лишь, что все-таки в этом скверном городе живется довольно весело.

— Да какое же тут веселье? — начал было возражать Силин, но вдруг остановился, толкнул под руку Варгина и кивком показал ему вперед.

— Посмотрите! Вы видите?

— Где? Что? — начал спрашивать Варгин.

Но Силин схватил его за руку и тащил вперед, расталкивая перед собой толпу с такой силой, что, казалось, мог бы померяться ею с Голиафом, которого они только что видели.

Силин показывал Варгину на санки, ехавшие шагом в веренице других экипажей, гуськом вертевшихся вокруг колыхавшейся у балагана толпы.

Эти санки были старинные, по крайней мере времен Елизаветы Петровны, если не Петра Великого, голландские, на очень высоких полозьях, с подножкой, кузовом в виде лебединого тела, с поднятым распущенным хвостом, служившим спинкой, без козел, с высокой лебединой шеей спереди, заканчивавшейся резною головою птицы.

Санки были запряжены двумя белыми лошадьми, парой, и на одной из них сидел верхом кучер.

Но не занятные санки привлекли внимание Силина, а те или, вернее, та, которая была в них.

— Ведь это она! Она! — повторял он, таща Варгина и протискиваясь вперед.

Варгин и сам узнал девушку, сидевшую в санках.

Это была та самая девушка, которая освободила Силина из его заключения и которую Варгин видел в припадке у Августы Карловны.

— Да не может быть! — проговорил художник. — Ведь это же дочь Авакумова!

— Ну, так что же? — вне себя почти вопил Силин. — Чья бы она ни была дочь, но это она.

У Варгина, как у художника, был слишком хорошо наметанный глаз, чтобы он мог ошибиться и не узнать сразу красивое лицо, виденное им сравнительно недавно. Он должен был согласиться с Силиным, что это была действительно она.

Девушка сидела в санках в красной бархатной шубке и из красного же шелкового капора выглядывало ее красивое, бледное личико.

XXXV

Варгин узнал и сидевшего рядом с девушкой Степана Гавриловича Трофимова.

Чистенький, истовый, очень почтенный на вид, он был с нею и добродушно, весело оглядывался по сторонам, совсем по-хорошему, как будто был вполне безупречный, достойный полного уважения человек.

— Да и Трофимов с нею! — проговорил Варгин.

— Кто с нею? Кто? — спрашивал Силин.

Хотя санки двигались медленно, но все-таки быстрее их, потому что толпа несколько раз отбрасывала их в сторону. К тому же им приходилось огибать балаганы, чтобы не терять санок из виду.

Благодаря этому расстояние между ними и санками не сокращалось, а увеличивалось, хотя они употребляли все усилия к тому, чтобы сократить его.

Наконец, санки завернули по линии движения экипажей за большую и нелепую постройку ледяных гор и скрылись за нею.

— Не сюда, не сюда! — остановил Силина Варгин. — Надо обогнуть горы с другого конца, тогда мы попадем навстречу!

Силин, не протестуя, сейчас же повернул в другую сторону, и они, попав по течению толпы, против которого безуспешно пытались до сих пор идти, скоро и благополучно обогнули горы, подошли к самой линии экипажей, но уже не нашли среди них привлекавших их внимание санок.

— Где же? — почти с отчаянием произнес Силин и вслед за тем подхватил: — Вон! Смотрите! Они заворачивают!

Варгин теперь и сам увидел, что санки выезжали из вереницы и направлялись к Невскому.

Высокая лебединая шея служила отличным показателем, так что можно было легко следить по ней за направлением санок.

Силин выпустил руку Варгина и кинулся между экипажами, рискуя попасть под лошадей.

Варгин едва поспел за ним. Проскочив благополучно мимо экипажей, они бегом добежали до стоявших за экипажами извозчиков, вскочили на одного из них, и Силин велел гнать что есть духу, обещая на водку.

— Пошел! Вон туда, направо… налево… — горячился он.

— Пошел на Невский! — приказал Варгин, сам не зная хорошенько, зачем, в сущности, они это делают.

Но Силин пришел в такое волнение, что говорить с ним теперь казалось немыслимым.

Извозчик попался им добропорядочный, он зачмокал, застегал кнутом, и лошадка его заскакала галопом.

Завернув на Невский, они сейчас же увидели лебединую шею санок, которые ехали неспешной, степенной рысцой.

Догнать их не представляло никаких затруднений, и после нескольких взмахов кнута извозчика Варгин с Силиным затрусили почти в упор за санками.

Варгин постарался поднять воротник у плаща так, чтобы нельзя было разглядеть его лицо.

В этом выслеживании, которое они производили, он в глубине души видел что-то нехорошее, чувствовал, что ему будет стыдно, если Трофимов обернется и посмотрит назад.

Но Трофимов не оборачивался, по-видимому, не подозревая, что за санками, в которых он сидел, ехали двое соглядатаев.

— А обогнать нам их нельзя? — спросил Силин.

Варгин удивленно обернулся к нему: