Люди и Я - Мэтт Хейг

Однако я оправдывал промедление тем, что мне было приказано проявить терпение. Мне поручено выявить всех, кто знает. Если уж тормозить человеческий прогресс, то делать это тщательно. Убивать Гулливера сейчас преждевременно, поскольку его смерть плюс смерть его матери вызовет подозрения, и я больше ничего не успею предпринять.

Да, так я говорил себе, когда отстегивал поводок Ньютона и входил в дом. Потом я сел за компьютер в гостиной и напечатал в окне поиска слова «гипотеза Пуанкаре».

Вскоре я обнаружил, что Изабель была права. Гипотезу — касающуюся нескольких основополагающих топологических законов о сферах и четырехмерном пространстве — доказал русский математик по имени Григорий Перельман. Восемнадцатого марта 2010 года — чуть больше трех лет назад — объявили, что ему присуждена Премия тысячелетия института Клэя. Но Перельман отказался от нее и от миллиона долларов, который к ней прилагался.

«Меня не интересуют ни деньги, ни слава, — сказал он. — Я не желаю быть выставленным напоказ, как животное в зоопарке. Я не герой математики».

Это не единственная премия, которую ему предлагали. Были другие. Престижные премии Европейского математического сообщества, Международного конгресса математиков в Мадриде и Филдсовская медаль — наивысшая награда в математике. Перельман отказался от всего и предпочел жить в нищете, без работы, ухаживая за старой матерью.

Люди высокомерны. Люди алчны. Им нужны только деньги и слава. Они не ценят математику как таковую, они гонятся лишь за тем, что она может им дать.

Я выключил компьютер. Меня вдруг покинули силы. Хотелось есть. Наверное, в этом все дело, решил я и отправился на кухню в поисках пищи.

Арахисовая паста

Я поел каперсов, проглотил бульонный кубик и пожевал палочкообразное растение под названием сельдерей. Наконец раздобыл хлеба, который есть основа человеческого рациона, и стал искать в буфете, что бы такое на него положить. Первой попалась сахарная пудра. Потом смесь трав. Обе не подошли. В результате метаний и анализа информации о пищевой ценности я решил попробовать нечто под названием «арахисовая паста с хрустящими кусочками цельного ореха». Я намазал ее на хлеб и дал кусочек Ньютону. Ему понравилось.

— И мне попробовать? — спросил я у пса.

«Да, да, непременно, — как бы ответил он. (Слова собак на самом деле не слова. Они больше похожи на мелодии. Иногда беззвучные, но все равно мелодии.) — Объеденье».

Пес не соврал.

Положив хлеб с пастой в рот и начав жевать, я понял, что человеческая еда бывает очень даже вкусной. Я никогда еще не получал удовольствия от еды. Если задуматься, я никогда еще не получал удовольствия ни от чего. Но сегодня, даже на фоне странных ощущений — слабости и сомнений, — я познал радость музыки и еды. А может, и простое удовольствие от общения с собакой.

Съев кусок хлеба с арахисовой пастой, я намазал для нас с Ньютоном еще один, потом еще и еще. Пес демонстрировал аппетит, по меньшей мере не уступающий моему.

— Я — это не я, — в какой-то момент признался я собаке. — Ты знаешь об этом, верно? Ведь ты поэтому так враждебно отнесся ко мне вначале. Поэтому рычал, когда я оказывался рядом. Ты чувствовал, да? Твой нюх острее, чем у людей. Ты почуял разницу.

Молчание пса было красноречивее сотни слов. Глядя в его блестящие, честные глаза, я ощутил необходимость рассказать больше.

— Я убил кое-кого, — проговорил я и почувствовал облегчение. — Люди отнесли бы меня к категории убийц. Термин осуждающий и к тому же в данном случае основанный на ложных суждениях. Понимаешь, иногда, чтобы спасти что-то, нужно убить его маленькую частицу. И тем не менее меня заклеймили бы как убийцу, если бы узнали, что я сделал. Хотя им все равно не понять, как я это сделал. Дело вот в чем. Ты, наверное, и сам знаешь: люди до сих пор находятся на той стадии развития, когда в пределах одного тела строго разграничивают ментальное и физическое. У них есть больницы для разума и больницы для тела, как будто одно не оказывает прямого воздействия на другое. А раз люди не способны понять, что разум любого существа непосредственно отвечает за тело, они вряд ли осознают, как разум — пусть даже и не человеческий — может воздействовать на тело другого существа. Конечно, мои умения основаны не только на моих биологических возможностях. Я вооружен техникой, но она невидима. Она внутри меня и теперь сосредоточена в моей левой руке. Эта техника позволила мне принять этот облик, она дает мне возможность оставаться на связи с моей планетой и укрепляет мой разум. Благодаря ей я способен манипулировать ментальными и физическими процессами. Мне подвластен телекинез — смотри, смотри, что я делаю с крышкой от банки, — а также одна из форм гипноза. Понимаешь, там, откуда я родом, нет разграничений. Ум, организм, технологии — все соединено в одно прекрасное целое.

Тут зазвонил телефон. Он звонил и раньше. Я не стал отвечать. Оказывается, бывают и продукты вроде песен Beach Boys (скажем, In My Room, God Only Knows, Sloop John В) — от которых невозможно оторваться.

Но вот арахисовая паста кончилась, и мы с Ньютоном обменялись горестными взглядами.

— Прости, Ньютон, но боюсь, у нас больше нет арахисовой пасты.

Не может быть. Ты, наверное, ошибся. Проверь еще раз.

Я проверил.

— Нет, я не ошибся.

Хорошенько. Проверь хорошенько. Ты мельком взглянул.

Я проверил хорошенько. Даже показал Ньютону дно банки. Он по-прежнему не верил, поэтому я поставил банку прямо ему под нос, где он явно хотел ее видеть. Ну вот, я же говорил, что еще осталось. Смотри. Смотри. Он вылизывал содержимое банки до тех пор, пока ему тоже не пришлось констатировать, что паста закончилась. Я расхохотался. Никогда не смеялся прежде. Очень странное чувство, но нельзя сказать, что неприятное. Мы с Ньютоном перебрались на диван в гостиной.

Зачем ты здесь?

Не знаю, спрашивали меня об этом глаза собаки или нет, но я все равно ответил:

— Я здесь, чтобы уничтожить информацию. Информацию, которая существует в корпусах определенных машин и мозге определенных людей. Такова моя цель. Хотя очевидно, что, находясь здесь, я также собираю информацию. Насколько изменчивы люди? Насколько кровожадны? Насколько опасны для себя и окружающих? А их пороки, которых великое множество? Неисправимы они или надежда есть? Такие вопросы приходят мне в голову, даже если меня не просят над ними задумываться. Но в первую очередь мое дело — уничтожать.

Глаза Ньютона смотрели с грустью, но он не судил. Так мы и сидели на пурпурном диване, довольно долго. Я понимал, что со мной что-то происходит — с того самого момента, как я услышал Дебюсси и Beach Boys. И зачем я только их включил? Десять минут мы просидели в молчании. Наше траурное настроение изменилось только при звуке открывшейся двери.

Это был Гулливер. Он на мгновение замер в прихожей, потом повесил пальто и бросил на пол школьную сумку. В гостиную он вошел медленно, не поднимая глаз.

— Не говори маме, ладно?

— Чего не говорить-то? — спросил я.

Он замялся.

— Что я прогулял школу.

— Ладно. Не скажу.

Гулливер посмотрел на Ньютона, голова которого снова лежала у меня на коленях. И как будто смутился, но ничего не сказал и повернулся к лестнице.

— Что ты делал у железной дороги? — спросил я.

Я заметил, как напряглись его руки.

— Что?

— Ты стоял там, когда проезжал поезд.

— Ты следил за мной?

— Да. Следил. Шел за тобой. Я не собирался тебе говорить. Сам удивляюсь, зачем сейчас рассказал. Видимо, прирожденное любопытство победило.

Гулливер ответил подавленным стоном и зашагал вверх по лестнице.

Если собака кладет вам голову на колени, вы рано или поздно начинаете понимать, что ее необходимо погладить. Не спрашивайте, откуда берется эта уверенность. Очевидно, она как-то связана с пропорциями верхней части человеческого тела. Как бы там ни было, я погладил собаку и понял, что это весьма приятное занятие, дающее ощущение тепла и ритма.

Танец Изабель

Наконец вернулась Изабель. Я заерзал на диване, добиваясь положения, из которого видно, как она входит в дом. Я просто наблюдал за ее легкими усилиями — как она толкает створку, вынимает ключ, закрывает двери и кладет ключ (то есть всю связку) в маленькую овальную корзину на статичном деревянном предмете мебели, — и это завораживало меня. Она проделывала подобные вещи плавными, скользящими движениями, почти как в танце, даже не задумываясь о них. При виде подобного я должен был испытывать презрение. Но не испытывал. При взгляде на Изабель меня не покидало ощущение, что она парит над задачей, которую выполняет. Словно мелодия над ритмом. Однако это не отменяло того факта, что она человек.