Явление хозяев - Наталья Резанова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
При появлении повозки вся эта поющая и бьющая в колотушки толпа разразилась приветственными воплями.
– Эй, рабы! – воскликнул Апиола. – Добычу к ногам вашей повелительницы!
Он попридержал жеребца, и охотники, выйдя вперед, сложили убитый выводок возле повозки. Сальвидиен, сам – в силу избранной профессии – любитель драматических эффектов, мог оценить эту сцену по достоинству. Прекрасная, утонченная женщина, а перед ней – звери, воплощение грубой силы, жадности и жестокости. Особенно должны были это чувствовать здесь, в Южной провинции, где свиньи считались воплощением смерти, такой же всепожирающей, как они, а кабан представлялся посланцем преисподней.
На измаранные засыхающей кровью клыки секача налипла трава.
– Как я погляжу, друг Апиола, ты по праву должен считаться героем сегодняшней охоты – кто иной мог еще поразить кабана?
Апиола с ловкостью спрыгнул на землю.
– Мог, моя Петина – твои люди неплохо знают дело. Но кабана и впрямь убил я. Не сочти это за такую уж доблесть. Конечно, кабан тяжелее и вооружен смертоносными клыками… не рассчитай я удара, он мог бы вспороть брюхо моему Белолобому… но копье меня не подвело. Однако, – он усмехнулся, – свиньи не в пример злее кабанов, и в ярости бросаются на преследователей. Поэтому есть и пострадавшие. – Он указал на одного их охотников, который стоял, опираясь на плечо соседа. Нога у него была в лубке из свежей коры. Впрочем, он улыбался щербатым ртом. – Вот этот малый ударил свинью аконтиумом, да так неудачно, что сломал его – ведь у этих тварей шкура жестче воинской брони, упал, да еще напоролся ногой на обломок. По счастью, твои бравроны вцепились в свинью и не позволили ей растерзать беднягу, а вот тот храбрец, забыл , как звать его, – Апиола кивнул в сторону еще одного арендатора, – добил злобную тварь, вогнав ей в глотку дротик. О прочем, моя Петина, не стоит и распространяться.
– Значит, бравроны всего лишь висели на боках у свиньи, а не дрались с ней? – с некоторым раздражением спросила Петина.
– На задних ногах, если быть точным. Для охотника, имеющего точный глаз, и верную руку, достаточно. Уж ежели о чем пожалеть, так о том, что я прежде них положил кабана. Клыки кабаньи против клыков собачих – это было бы зрелище, волнующее кровь!
– Но тогда тебе не представилось бы слугам выказать свою доблесть… – Слушайте меня! – в повелительном тоне Лоллии Петины вовсе не было резкости. – Пусть тот, кто поранился, идет к лекарю на усадьбе. Пока рана его не затянется, он освобождается от работ. Гедда! – привстав в повозке, она заглянула за головы толпящихся охотников. Рабы и арендаторы расступились. Некоторые, несмотря на свой вполне воинственный вид – с опасливой поспешностью.
Гедда, с собаками на сворке, прошла к повозке. Ее волосы, обычно лежавшие гладкой шапкой, были растрепаны, сапоги заляпаны кровью и грязью. Но это были единственные зримые свидетельства ее пребывания на охоте. В отличие от прочих загонщиков, она не выглядела ни утомленной, ни возбужденной. Впрочем, в сравнении с ее упражнениями на арене, которыми Сальвидиен был свидетелем, охота могола представиться детской игрой.
– Гедда, – продолжала Петина, – узнай у управляющего, чьи участки были потравлены. Пусть свинью разделят между ними. А кабана – во владение того, кто сразил его!
– Если позволишь, дражайшая Петина , – сказал Апиола, – я возьму себе лишь пресловутые клыки, в память о доставленном развлечении, а тушу дарю твоим людям, что так славно помогли мне сегодня.
– Рада твоему решению. Я хочу, чтоб у всех, кто служит мне, сегодня был праздник. Несите кабана на усадьбу, пусть там будет пиршество. А поросят – на поварню, и двух из них сегодня подать на господский стол – я угощаю гостей.
Кругом завопили от радости, так что конь Апиолы прянул на дыбы, и слуге аретийца пришлось его сдерживать.
– Ты столь же добра, госпожа моя, сколь и разумна, – сказал Сальвидиен. Он был искренен. – У многих хозяев рабы годами не пробовали мяса, и уж, конечно, не такого.
– Будь я помоложе, мой Сальвидиен, я бы предпочла услышать «столь добра, сколь прекрасна». Но в мои лета готова удовольствоваться и такой похвалой. Эй, трогай! – обратилась она к вознице. – Мы возвращаемся в Гортины.
* * *– А ведь кабаньи клыки, говорят, в колдовстве применяются. То ли для приворота, то ли для удачи, то ли для неуязвимости, то ли для всего вместе, точно уж не упомню, – сообщил Феникс. – Так что не там искал Евтидем злокозненных гоэтов.
– Почему же не там, – слегка утомленно бросила Петина. – Прокл Апиола сейчас находится в моем доме, к каковому внимание несчастного сутяжника и было приковано.
– А ты, Феникс, просто клад премудрости, – сказал Апиола. – Я-то полагал, что стал всего лишь обладателем охотничьего трофея, а оказывается, что приобрел колдовское орудие. Не подскажешь ли, как ворожить с его помощью?
– На этом ты меня не поймаешь, о богоравный охотник. Вот приедет маг Партенопей, искушенный в делах подобного рода – у него и спрашивай.
Ужин был превосходен, как всегда. В отличие от городской виллы Лоллии Петины, здесь столы окружали ложа, на них можно было раскинуться поудобнее, и, уперев голову на руку, созерцать усеянное звездами черное небо над горами, ибо занавеси, отделявшие столовую от террасы, сейчас были откинуты. В начале ужина Дорион и Кидна услаждали слух собравшихся игрой на флейте и цитре, но затем музицирование как-то само собой сошло на нет. Зато приглушенное расстоянием, доносилось пение с заднего, второго двора, застроенного рабскими бараками. Там шло дозволенное веселье. Кабана жарили прямо на костре, разведенном среди двора в особой яме, и слуги, как те, кто принимал участие в охоте, так и те, кто не имел к травле зверя никакого отношения, расположились вокруг костра, приплясывая и притоптывая, выводили хором какие-то свои полевки. Когда Феникс отрывался от нежной поросятины, он прислушивался к этим звукам, и даже порой отбивал ритм по столу.
Апиола, деликатно кушавший печеных улиток, посматривал на него с усмешкой, каковую поэт пропускал мимо внимания. Он втягивал воздух носом, словно стремился уловить запах жарящегося на открытом огне мяса, и Сальвидиен не сомневался, что поэт лучше чувствовал бы себя на заднем дворе – где хохочут во все горло, едят с рук, обжигаясь и брызгаясь, рыгают, не смущаясь соседей, и лапают податливых девок. Во всяком случае, он сказал:
– А может, я был неправ, госпожа моя, что не поехал с вами в лес – это принесло бы новые впечатления. И вообще, я раздумывал над нашей вчерашней беседе об эпосе, героизме и варварстве. Можно было бы себе представить тризну по какому-нибудь древнему герою, павшему в битве – или на охоте – и описать ее. – Он воодушевился так, что взмахнул руками и задел чашу из цветного мисрийского стекла, которую едва успела подхватить расторопная Кидна. – Пиршество на открытом воздухе, закланные быки и свиньи, кровью своей окропившие… ну, я не знаю… собрание героев… отроки чаши несут – нет, лучше – отроки носят рога с золотистым вином или пенистым медом. Девы поют, ударяя ритмично ногою о землю, воины звоном мечей услаждают богов необорных … играми тешат они… или – играми чтут поминальными славное ратями имя… и в том же духе. И под конец – высокий костер, с которого в светлом дыму уносится в виде орла душа героя.
– В виде орла – это приличествует лишь императорским похоронам, – отозвался Апиола. – Да и не знали в древности таких представлений, как «душа, уносясь в небо с погребального костра».
– Кто может с точностью утверждать, что тогда знали, а что нет?
– Это легко выяснить, – заметила Петина. – Гедда!
Рабыня отделилась от колонны, у которой стояла. Мерцающий свет лампионов придавал ее внешности вид еще более чужеродный всему окружающему, чем обычно.
– Гедда, насколько я помню, обычаи твоего народа близки героической эпохе… или первобытной дикости, что то же самое. Скажи, когда у вас сжигают умерших, куда, по-вашему, отправляется его душа, и в каком виде?
– У нас не сжигают… не сжигали, – поправилась она. – Сжигают у соседних племен. А у нас хоронили, уложив в могиле так, как он лежал младенцем в материнском лоне… чтоб он воскрес, родившись вновь.
На миг Сальвидиену показалось, что голос ее стал чуть менее ровным. Но может быть, на остроту его восприятия повлияла усталость после долгого и суматошного дня, или выпитое вино. А лицо ее, по которому он мог бы что-то прочитать, оставалось в тени. Ну и провались они в преисподнюю, эти героические мертвецы и их порабощенные соплеменницы. Он отпил еще вина, не обращая внимания на очередное «Экое варварство» Феникса.
– Это интересно, – сказал Апиола. – И доказывает, что вера в переселение души распространена шире, чем мы предполагали. Хотя бы и в такой грубой форме. Я слышал, в Хинде из этого учения сделали весьма сложную систему, но, по правде говоря, у меня не достало желания вникать в подробности.