Литературный журнал «ДК», №03/2018 - Коллектив авторов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наверное, дальше было интереснее. Я не стал слушать. Сделал громче «Hot Chip».
Могу же я слушать то, что мне хочется?
Короче, мондиаль всех активизировал. Все начали делать что-то непредсказуемое. Японцы молча убрали за собой мусор после матча. Уличные музыканты перестали петь «Батарейку». Мы с Ваней заговорили по-французски. Только неизвестно, о чём.
***
Так вот. Мы с Ваней гуляем. Парк Горького. Молодые девушки в коротких белых юбках и синих жилетах предлагают покататься на яхте.
Щёлк. Щёлк. Щёлк.
Звук фотоаппаратов здесь слышен чаще пения птиц.
Кто-то поёт хиты «The Beatles». Кто-то говорит по-немецки. Кто-то по-французски.
Кто-то просто подражает. Например, мы с Ваней:
– Ву-ле-зом-зе-тус-ле-мем!
– Мар(гх)чи-Мер(гх)чи.
– Да-то-мер(гх)си.
Перед нами остановились две девушки. Рыжие носки. Крашеные волосы. Очки без стёкол. Одна смотрит в телефон. Вторая:
– Так. Давай!
Первая, с кольцом в носу, поднимает глаза:
– Хэллоу. Кэн ай… – показывает на себя и подругу, – Кэн уи тэк э пикчер виз ю?
– Щёлк-щёлк! – добавила вторая по-русски.
Я замер. А Ваня:
– Уи, – будто ему надоело, но надо быть дружелюбным.
– Уи? – спрашиваю я.
– Же-суи-Янь-Янь.
ЩЁЛК. ЩЁЛК. ЩЁЛК.
– Ну, как я выгляжу? – спрашивает вторая. Она вцепилась в меня.
Мне хочется ответить:
– Лучше всех!
Но:
– У. Ту-ме-ва-МОР(гх).
Вспоминаю, что «mort» переводится как смерть. Это всё, что я могу вспомнить с занятий по французскому языку. Страшное слово. Очень нравится нашим «фанаткам».
– Оу. Он говорит что-то про любовь? – смеётся первая. Её рука не отпускает меня.
ЩЁЛК. ЩЁЛК. ЩЁЛК.
– А теперь со вторым! – фанатка отпускает меня и цапается за Ваню. А он за неё.
– У-не-жонж-жан-жо-ла-ви.
– Те-кие-р(гх)о.
Та-с-фотоаппаратом говорит:
– Интересно, что эти чуваки говорят. Может, обсуждают нас? Уроды.
Я нежно повторяю:
– У-р(гх)о-д-Ы? – с ударением на «Ы». – Же-не-ва-те-ме-ку-па-ле, – сам не знаю, о чём.
– Плиз! Лет-с-спик-он-инглиш!
Я пытаюсь вспомниться английский. Но в голове только ругательства.
SHEET. SHEET.SHEET.
Фанатка, вцепившаяся в Ваню, говорит:
– Да какая разница, о чём они говорят? Я просто хочу, чтобы Витя увидел! – и с улыбкой интернациональной гордости:
– Пусть ревнует. Сука такая!
И ещё:
– Я потом фотки посмотрю. Выберу самого красивого.
ЩЁЛК. ЩЁЛК. ЩЁЛК.
Что? Что? Что?
Вспоминаю ругательства на русском. Но Ваня смеётся. Он всегда понимает больше. Он знает, что нужно делать. Даже если ты притворяешься туристом.
«Главное – получай удовольствие» – сказал он мне как-то.
Сейчас он тоже говорит по-русски:
– Девушки. Мы – русские.
Фанатки сразу покраснели. А Ваня приобнял посильнее и отпустил.
– Что? – сказала Та-с-фотоаппаратом.
– Да пофиг! – не отпускает Ваню вторая, – Витя в футболе не понимает…
– Как и в девушках.
– …так что я всё устрою. Со мной вы – французы.
ЩЁЛК. ЩЁЛК. ЩЁЛК.
Девушки говорят:
– Гуд-бай ма френдс!
– Бай.
– А-р(гх)эвуар(гх)! – добавляю я.
Это наша последняя вылазка. Через неделю Ваня уходит в армию. Я – через две. Это неизбежно. Или мы просто хоть что-то хотим сделать правильно. Только вариант самый дикий. Мировой, как сказал кто-то из моих знакомых.
Конечно, мы беспокоимся. Но это лишнее. Поэтому, мы чаще стараемся говорить о чём-то другом. Говорить на псевдофранцузском:
– Тю-р(гх)эсон.
– Эс-кю-тчу-дю-сон. Уи.
– Я-ви-да-шэ-бьян-муо!
Кстати, у Вани на шее постоянно висит фотоаппарат.
ЩЁЛК. ЩЁЛК. ЩЁЛК.
Он торопится. Ему осталась неделя. Мне две. Ване ещё ехать к другу в Питер. Потом обратно. Перевозить вещи со съемной комнаты в квартиру к родителям в Электросталь.
А я думаю, надо сходить ещё на Никольскую. Прогуляться. Поболтать.
Бросок
Автор: Дмитрий Абрамов
Обычный, ничем не примечательный день. Один из тысяч таких же дней единственной и неповторимой жизни. Моей жизни. Ну как неповторимой, такой же, как у всех кирпичиков в монструозной стене жизни, с бесхитростными радостями и простыми горестями. Как же тяжело мне далось осознание этого факта. С детства массмедиа и литература убеждали меня в том, что каждого ждёт совершенно неповторимая судьба, даже если не прилагать никаких усилий, я и старался. Но даже так не выгорело, не получилось свернуть с проложенного миллионами людей пути. Школа на «средне», универ по нелюбимой специальности, потому что так и не понял, какая специальность любимая. Потом вердикт «не годен» в местном военкомате и поиски работы с учётом компромиссного решения между зарплатой и характером труда.
Путь, который привёл меня в кресло начальника маленького отдела в большой компании. Да и по совести сказать, я получил место скорей за трудолюбие и честность, а не за знание работы или управленческие качества. Хилый и болезненный с детства, я так и не смог повторить успех Шварценеггера, а всё выходящее из-под моего пера, кисти или рук повергало окружающих в экзистенциальный кризис.
Постепенно попытки найти себе увлечения как-то прекратились. Я неловок настолько, что даже не могу попасть скомканной бумажкой в миниатюрное баскетбольное кольцо над урной. «Но всё не так уж и плохо» – приходит успокоительная мысль. Ведь мог бы сейчас биться с соплеменниками за лужу мутной воды в Африке, покалечиться в какой-нибудь нелепой автокатастрофе или вовсе не родиться.
Каждый раз, когда эта оправдательная речь всплывает в голове, я от злости на себя кидаю что-нибудь ненужное в эту забавную урну. Слышу смешки ребят, оглашение номера попытки и возглас об удвоении ставки за попадание. Эдакая шутливая традиция.
Заработавшись, я не замечаю, как кончился день, и только оклик сотрудника возвращает меня к действительности:
– Шеф, ну ты как всегда! Пора домой. Рабочий день на то и называется днём, а уже почти ночь. Или, может, по пивку?
– Обязательно, но не сегодня, – дежурно отвечаю я и пытаюсь встать, но тут же сажусь, чувствуя знакомую загрудинную боль. Мы с ней давние друзья. Ничего страшного.
Возвращаюсь мыслями к работе. Наш отдел идёт всем скопом под сокращение. Снова мысль, что это не моя вина, что тяжёлые времена, что решение об оптимизации штата принимал не я. Снова бросаю скомканный лист в кольцо, с тем же успехом.
Скоро мои парни вернутся домой безработными. Греет душу то, что я с ними в одной лодке. Отказался остаться с надеждой на просветление в головах начальства, под воздействием чего оставят и отдел. Не выгорело. Я тоже вернусь домой безработным, но это никого не расстроит, никто меня не пожурит или не опечалится. Мой дом пуст.
Отношения с женой дали трещину ещё тогда, когда она поняла, что я упёрся в карьерный потолок, в то время, как она пошла «в гору». И у неё это хорошо получилось. А уж когда она узнала, что вместо раутов и красивейших курортов её
