Всё так (сборник) - Елена Стяжкина

Саша как Саша: ничего выдающегося, кроме родины под кодовым названием «Мухосранск». Несвежее название. Не новое. Стыдное. Ни литературно, ни филологически не оправданное. Фу! Олег Сергеевич разозлился на себя, но рявкнул, конечно, на Сашу:

– Что? Что?!

– Вот… Письмо… Написано «И.о. декана филологического факультета Игнатову Олегу Сергеевичу». А даты и «от кого» – нет…

– Анонимка?

– Я не знаю.

– А Живой журнал – знаешь? Блог – знаешь? Псевдоним – знаешь?! – заорал Олег Сергеевич. От зависти заорал. И от темперамента. Он вообще не мог спокойно разговаривать, если что было не по нем. А Саша была не по нем вся. И он бы ее выгнал, если бы не временнообязанное состояние. И не подлая мысль: «Пусть следующий, тот, который будет не и.о., тоже помучается». – Сюда давай! Без регистрации. Дверь закрой!

– Не кричите! – строго сказала Саша. – Блок – не повод.

Она осторожно прикрыла дверь. Даже не расплакалась. «Гвозди бы делать из этих людей, – подумал Олег Сергеевич. И еще подумал: – Хрен!» Но это уже после того как стал читать письмо.

«Просим обратить пристальное внимание на поведение доцента кафедры теории литературы Гриценко Валентины Никитичны. Ее моральный облик не совпадает со светлыми идеалами нашего нового будущего…»

А-йо… Будущего. Моральный облик.

– Саша! – заорал Олег Сергеевич в трубку. Но через дверь тоже было слышно.

– Да?

– Я сейчас умру. Вызови ко мне проректора по административно-хозяйственной части!

– А нотариуса? – спросила Саша. Ничего особенного, черные волосы по пояс и отсутствие всякой двусмысленности.

– Зачем мне нотариус?

– Вы же сказали, что сейчас умрете!

– А почему тогда не «скорую»? Ты любишь людей, Саша?

– Нет, только родителей и мужа. Еще я раньше любила бабушку. Но бабушка умерла.

– Без нотариуса? – догадался Олег Сергеевич. – И вы остались без ее однокомнатной квартиры

– Двух, – сказала Саша. – Двухкомнатной. Так кого звать?

– Никого!

«С мест поступают тревожные сигналы. Второго ноль девятого Гриценко видели возле студенческой столовой. Третьего того же месяца – возле спортивного зала. Оба раза она была в компании студента первого курса, специальность «русский язык», Семенова Григория Григорьевича…»

Проректор по АХЧ нужен был для предъявления претензий. Это была его, проректора, идея: Игнатов – и.о. декана. На срок до окончания войны между русской и украинской филологией. И.о. с безупречной репутацией. Доктор наук, структурный лингвист, писатель-сказочник (для младшего школьного возраста) и просто хороший парень из диссидентов последней волны.

Факт «из диссидентов» был особенно важен для украинской филологии. А специализация на младших школьниках – для русской.

Олег Сергеевич должен был потушить пожар войны. А получил анонимку. «Копия в СБУ и газету «Правда» – было написано в правом верхнем углу.

«Поведение Гриценко В.Н. несовместимо с кодексом нравственных законов нашего общества. Она подает дурной пример молодежи и растлевает ее во время своих практических занятий».

Вот тут Олег Сергеевич подумал свое сакраментальное: «Хрен!», которое, конечно, не годилось ни в детские книжки, ни в должности «проводыря» филологической науки.

* * *

В восемьдесят пятом, когда он заканчивал пятый курс и метил в аспирантуру, на него тоже написали.

Анонимка была похожа на младенческий понос: настоящим говном не пахла, но реакции требовала. Предшественник Олега Сергеевича, Илья Семенович Коткин, очень расстроился. Он не любил неприятностей до такой степени, что просто их не замечал. Только седел ровными участками волос. Год назад он ушел на пенсию и, чтобы наверняка и бесповоротно, уехал в Израиль. Черными, как сажа, у него были только ресницы на правом глазу. «Украинцы» говорили, что он специально красит их тушью.

– Младенческий понос? Это ваше собственное определение? А антонимы? – заинтересовался Илья Семенович. – Какие антонимы мы можем подобрать, чтобы прояснить вашу метафору?

– Это не метафора. Это я со зла, – неуверенно сказал Олег, еще совсем не Сергеевич, а так – подающий надежды никто.

– М-да… Со зла… А со зла толку нет. Вы в курсе?

– Меня теперь никуда не возьмут? – спросил Олег.

– А что там у вас? Какой диагноз? Распитие спиртных напитков? Прогулы? Зачитайте-ка… Двух цитат хватит.

– «Всё на свете – только песня на украинском языке», – говорит он, вероятно цитируя наших врагов. «Мы нажремся этим пивом, потому что пиво в плане. Если наше пиво в плане, может, пыхнем – и с концами», – говорит он, вероятно цитируя самого себя», – прочитал Олег. – Еще?..

– Рифма хуже, чем письмо… Вы не поэт, дружище… Учитесь у автора создавать напряжение самим текстом, – сказал Илья Семенович. – «В плане – с концами» – это даже не промежуточный этап. Это нечистоплотность! – вдруг заорал он. – Вон отсюда! До полной переделки!

Но Олег не ушел. У него была такая особенность организма. Многие думали, что он – упертый или, как мягкий вариант, упрямый. Даже мама так думала. А на него просто нападал ступор. Ни рукой, ни ногой… А в голове фраза: «Стоять насмерть!»

Повзрослев, Олег Сергеевич научился гнать эту фразу криком. Самозаводом. Истерикой. Поэтому в ступоре в последние десять лет его почти никто не видел.

– Вон! – крикнул Илья Семенович. – Но если вы принципиально не хотите вон, то рифмуйте здесь.

– Я не поэт! – сказал Олег и густо покраснел.

– О! И баба Зина совершенно своевременно поставила вам и нам на вид. Чужое вы чувствуете, а своего, извините, нет…

– Баба Зина?

– Для вас – Зинаида Павловна!

Зинаида Павловна была похожа на «кадиллак» Элвиса Пресли. У нее был мощный зад-багажник, огромные подфарники под глазами, сами глаза-фары тоже были огромными. И принципы. И от всего этого исходило серебряное сияние. Она читала пятому курсу методику преподавания языка и литературы. Считалось, что она сама ее и писала вместе с Крупской и Луначарским.

– Я думал, что она меня любит.

– А она и любит. Анонимка – это такая особая форма любви. И человек выходит из нее или страдательно очищенным… – сказал Илья Семенович.

– Или арестованным, – пробормотал Олег.

– Правильно! Брак, он же арест, и есть крайняя, окончательная форма любви, – вздохнул Илья Семенович.

– Ой, – сказал тогда Олег и решил, что будет мстить бабе Зине бессмысленно и беспощадно. До первой крови. До самой смерти.

«…пример молодежи и растлевает ее во время своих практических занятий. Так, в курсе «Мировой литературы» ею используются запрещенные приемы, связанные с введением в структуру семинара тестовых работ. А тесты выхолащивают мировую литературу, превращая ее в косметический набор…»

– Саша! – заорал Олег Сергеевич. Уж позволил себе с полным правом. Анонимка в десятых годах третьего тысячелетия – это не хухры-мухры. Это как неизвестная гробница фараона Тутанхамона, в которой этот самый Тутанхамон делал заначки из своих любовниц, чтобы наведываться к ним на том свете. – Саша! Пусть ко мне Гриценко быстро зайдет!

– Она быстро не может. Ей нельзя. Она беременная! – торжественно сообщила Саша и скорбно поджала губы.

– Смотрела Петросяна? Смеялась? Чувствуешь себя ничтожеством? – строго спросил Олег Сергеевич, пытаясь избавиться от прицепившегося анекдота. – Пусть идет медленно!

– Кто смотрел-то? – выдохнула Саша с интересом. – Петросяна?

– А-а-а-а! – закричал Олег Сергеевич и завертелся на стуле. То есть вместе со стулом.

– Вам нельзя работать на такой нервной работе, – жалостливо сказала Саша и тихо прикрыла дверь.

* * *

После анонимки от бабы Зины Олег сначала напился, хотя в планах с неудачной рифмой был совсем другой сценарий. Плевать на сценарий, Олегу было грустно, но не страшно. Он почему-то не боялся Советского Союза, его органов и систем. А даже напротив – считал государство большим шутником и отличным товарищем, с которым всегда есть о чем поговорить.

Советский Союз представлялся Олегу высоким худым гражданином, похожим на актера Гринько в роли папы Карло. Крайние меры папы Карло – это рубанок для длинного носа. А разве у Олега когда-нибудь был длинный нос?

Никогда.

Олег пошел в общежитие, чтобы не огорчать пьянством маму, долго бился в разные двери. Двери открывались, и Олегу наливали что-то в металлическую кружку, которая сама собой оказалась в руках. У кого-то он ее, конечно, украл. Но кому-то же и вернул…

Потому что утром кружки не было. Зато был тазик (чистый), подушка с выраженным запахом ужасного алкогольного отравления, кровать, комната, окно и первокурсница Валя Гриценко.

Думалось и виделось Олегу трудно. Но правила общежития он знал. А потому сказал вкрадчиво:

– Дай я тебя…

– На, – согласилась Валя.

Каждая бы согласилась. Филфак – это безнадежная старая крепость, это место, где всегда «послевойна», хотя и война, конечно, тоже… В тылу и на фронте – женщины. В орденах и на пьедесталах – все остальные. Не исключено, конечно, что именно ей, рыжей первокурснице Вале, Олег нравился. Не исключено.