Суть дела (сборник) - Вячеслав Пьецух

С годами он стал все чаще задумываться о преимуществах одиночества, поскольку влачить свои дни в семье, вообще на людях, ему давно уже было невмоготу. Человек мыслящий, рассуждал он, особенно если тот день и ночь радеет о благе народном (хотя бы только материального порядка, но это тоже подай сюда), должен жить один, по пушкинскому завету, чтобы ничто не мешало ему сосредоточиться на творческом поиске и никакие помехи не сбивали бы его с истинного пути. Люди ведь дурак на дураке, даже из благонамеренных, им невдомек, что инокам, служащим науке и технике, которых, в сущности, раз-два и обчелся, нужно создать идеальные условия для работы, а именно: обеспечить им существование как бы в пустыне, где никто не приставал бы к ним с общегражданскими мерками и не дергал по пустякам. В лучшем варианте государство могло бы вознаградить этих подвижников, веригоносцев, теми же шестью сотками земной тверди, которыми владеют миллионы простых смертных по всей стране. Единственное условие: расселить эту братию не кучно, как в садовых товариществах, а каждого по отдельности и в глуши. Да еще пусть оно, государство то есть, поможет страстотерпцам построить домик, хотя бы пять на пять, чтобы только в нем помещался рабочий стол, стул, печка и койка больничного образца. И чтобы ни одна собака, включая жен и дочерей, не прознала бы о местопребывании отшельника, не притащилась бы на выходные и не устроила огород.

Как-то раз он мирно сидел у себя в большой комнате перед выключенным телевизором и мечтал о домике пять на пять, когда к нему подкралась супруга, легонько шлепнула его по затылку и спросила:

– О чем задумался, лютый змей?

Петр Михайлович промолчал. Все-таки великая вещь – одиночество, думал он, четыре стены с окошками на запад и на восток, ты сам наедине со своей крылатой мыслью, и больше никого, только ветер посвистывает в печной трубе, да под койкой скребется мышь. И даже одиночество, может быть, самое органичное состояние человека, потому что, во-первых, никто ему так не интересен, как он сам себе интересен; во-вторых, не существует таких людей, которые были бы друг с другом круглосуточно совместимы; в-третьих, недаром в преклонном возрасте, когда человеку открываются последние истины, у него не бывает друзей, он не знается с отпрысками и едва терпит свою жену. Конечно, наберется немало случаев, которые свидетельствуют об обратном, но они скорее аномалия, а не норма, и человек только потому до старости остается общественным животным, то есть активистом какого-нибудь движения, примерным семьянином и любителем широких застолий, что он ограничен, несамостоятелен, побаивается жизни, страшится смерти и оттого остро нуждается в подпорках и костылях. Возьмем примеры из литературы, которые показывают, что даже великие мира сего давали в этом отношении слабину: Лев Толстой потому своевременно не удалился в пустыню, а прожил жизнь в яснополянском сумасшедшем доме, что ему жалко было Софью Андреевну и насиженное гнездо; у Достоевского никогда не было друзей, и он не расставался со своей Сниткиной только затем, что был эпилептик; бобыль Тургенев прицепился к чете Виардо, оттого что чувствовал себя не в своей тарелке, когда ему было не с кем поговорить. И ведь все это были мудрецы и по самой своей сути анахореты, вожделевшие одиночества, – где же тут норма? Тут налицо скорее раздвоение личности, а это как раз аномалия-то и есть. Вот Николай Васильевич Гоголь – этот был столп одиночества, утес, непоколебимый отшельник, который, если не считать казачка Васьки, никакой соборности не терпел.

Обмозговывая свое житье-бытье в уединенном домике пять на пять, единственное затруднение Горемыкин находил в том, что для исполнения одиночества как промежуточного чаяния нужна была самая малость – чудо, которыми вообще чревата русская жизнь, простое, небольшое такое чудо обретения шести соток земли в какой-нибудь глухомани, где если и ступала нога человека, то нечаянно и давно. Кроме того, как довесок к чуду нужен был капитал, тысяч так в двадцать пять, на постройку, пропитание на первых порах, обзаведение, то да се.

Эти фантазии, казалось бы, несообразные с действительностью и материалистическими представлениями о происхождении вещей, тем не менее имели удивительную судьбу – чудо произошло: в Рязани, в доме престарелых, скончалась тетка Петра Михайловича и по завещанию оставила ему пятьдесят тысяч целковых и участок земли где-то между Спас-Клепиками и Тумой.

Горемыкин не мешкая отправился на Рязанщину электричкой, честь честью похоронил тетку, послал своим дамам прощальную телеграмму и поехал смотреть владения, которые располагались километрах в десяти от Тумы, в заброшенной деревне, сиротливо стоявшей, как ему и мечталось, среди дремучих лесов, быть может, тянувшихся до самых прикаспийских степей, откуда в старину на нас навалился приснопамятный хан Бату.

Деревенька когда-то была дворов в десять, избы стояли и заколоченные, и полусгнившие, а у тетки и вовсе остался один сарайчик, впрочем, вполне пригодный для временного житья, все же вокруг густо поросло крапивой, иван-чаем и лебедой. Единственная по-настоящему неприятная статья заключалась в том, что, как выяснилось впоследствии, на дальнем конце деревни существовал в своей сторожке пожилой егерь Семен по прозвищу Помело, но он, на счастье, был нелюдим и целый день пропадал в лесу.

Как цивилизованный человек, Петр Михайлович первым делом оборудовал отхожее место: он выкопал яму в человеческий рост, укрепил ее старыми досками, поставленными «на поп໴, и после сколотил чуланчик из чего попало, который он даже снабдил окошком с видом на чей-то заброшенный огород.

Затем он принялся строить дом. Фундамент теткиной избы хорошо сохранился, и это решило проблему нулевого цикла, так что потратиться пришлось только на дециметровый брус для каркаса, два рулона рубероида, мешок цемента и куб половой доски. Попутно изобретательный Горемыкин вышел на замечательную, даже гениальную новацию в строительном деле – он надумал построить дом из пустых винных бутылок, которых видимо-невидимо валялось по усадьбам, (вероятно, деревня потому и вымерла, что спилась). Он мешками таскал к себе стеклотару, пока у него не набралась этого материала маленькая гора.

План Горемыкина был такой: пространства между балками каркаса, расположенными вертикально, горизонтально и под углом, по староевропейскому образцу, заполняются бутылками на растворе, донышками наружу, и кладутся ряд за рядом «тычком», как обыкновенные кирпичи. Эта технология уже тем была хороша, что давала чувствительную экономию средств, времени и усилий, что пустые бутылки представляют собой идеальный термоизолятор, что это, наконец, красиво, когда под солнечными лучами сияет-переливается бутылочное стекло.

К середине августа дом был построен и даже с некоторыми излишествами, а именно: на коньке красовался резной петушок, стены изнутри были обмазаны глиной и оклеены старыми-престарыми газетами, которые, между прочим, занятно было читать в бинокль, слева от входной двери приютилась хитроумная винтовая лестница, ведущая на чердак; изящные оконные рамы Петр Михайлович вязал сам.

Предстояло, впрочем, оборудовать жилище, но эта задача была из простых, поскольку прежние обитатели пооставляли после себя много разного барахла; рыская по деревне, он обрел и стол, и табурет, и кое-что из посуды, и приличную, местами даже никелированную кровать. Печку-«буржуйку» Горемыкин соорудил из железной бочки из-под солярки и жестяных самоварных труб.

Теперь можно было в полную силу насладиться одиночеством и без помех предаться любимому занятию – изобретательству: Петр Михайлович в то время работал над чайником на солнечных батареях, который в проекте мог за полторы секунды вскипятить пять литров воды и ловил радиопередачи по «Маяку».

Он поднимался чуть свет, затапливал печку березовыми чурками, приготовленными с вечера, кипятил воду для кофе в эмалированной кастрюле, поскольку его уникальный чайник был еще на подходе, и вскоре садился за расчеты и чертежи. Пока он занимался своим изобретением, уже и солнце поднималось над лесом, стоявшем по ту сторону деревенской улицы как бы неприступной стеной темно-защитного цвета, и птицы заводили утренний концерт и успевали угомониться, и деревню окутывала полуденная жара. Завтракать, он не завтракал, а обедал во втором часу дня, обычно гречневой кашей с жареным луком или макаронами со свиной тушенкой (продовольствие в его глушь по средам завозила автолавка от колхоза «Памяти Ильича»), после обеда он спал, по русскому обычаю, и в завершение «умственной» половины дня делал ежедневные записи в дневнике.

Когда солнце уже помаленьку валилось к западу, Петр Михайлович шел на двор и занимался мелкими хозяйственными делами, как то починял забор, собирал сушняк для растопки, ходил по грибы, которые в обилии водились по заброшенным огородам, таскал воду из колодца, искал по привычке пустые бутылки про запас, на случай починки дома, или, на худой конец, налаживал строительный инструмент. Слова было не с кем сказать, но то-то было и хорошо. Разве время от времени в деревне появлялся егерь Семен и, проходя мимо горемыкинской усадьбы, всегда разыгрывал одну и ту же идиотскую шутку, то есть он окликал хозяина: