Приключения Аввакума Захова - Андрей Гуляшки

Большая часть постоянных клиентов старой корчмы перешла, конечно, в «Карабаир». В «Карабаире» есть и радио, и пиво летом, и горячие супы, и мною всяких закусок под ракию. Ею посещают все уважаемые момчиловцы, он стал чем-то вроде клуба в разбогатевшем за последние годы кооперативном хозяйстве. «Карабаир», так же как и современное здание школы, бил для момчиловцев как бы олицетворением нового в их жизни.

Илчова корчма, славившаяся прежде своей бурной жизнью, вдруг захирела, обезлюдела, стала похожа на заброшенный памятник, напоминающий о далеких и безвозвратно ушедших временах. Сюда большей частью наведывались старики, несколько смирных пьянчужек, иногда заходили лесозаготовители из Верхней слободы, которые все еще никак не могли привыкнуть к белым скатертям «Карабаира». О том, что заведение безнадежно устарело, подобно старой водяной мельнице на какой-нибудь речушке, спору нет. Но что в его бочках не перевелось более выдержанное, крепкое и чистое вино, чем в «Карабаире», — в этой истине могут усомниться лишь люди неискушенные. Марко Крумов, на которого сельский кооператив возложил ведение хозяйства Илчовой корчмы, не признавал никаких мятных настоек, ликеров и прочих искусственных напитков, которыми уставлены буфетные полки «Карабаира». Однако Марко Крумов всегда держал под стойкой несколько бутылей с желтой сливовицей, неизвестно откуда и как доставленной, с душистой, огненной сливовицей, которая заставляет седовласых стариков вспоминать свою молодость, а верхнеслободских лесорубов хвататься за нож и по-рысьи сверкать глазами. «Карабаир» гордится своими закусками, но ему и не снились «фирменные блюда» Илчовой корчмы. Взять хотя бы жаренный в масле горький перчик с винным уксусом. Верно, и в «Карабаире» подавали перец, но какой! — облагороженный, сладкий или чуть-чуть с горчинкой. А вот перец в Илчовой корчме — это ни дать ни взять язычки зеленого пламени, вырвавшиеся из самою пекла. Надо иметь нёбо, подшитое двумя слоями подошвенной кожи, чтобы не прослезиться, до того он лют.

В Илчовой корчме не бывало никаких супов. Марко Крумов обычно угощал своих верных клиентов жирной вяленой бараниной — пастырмой, подрумяненным на жару свиным салом, яичницей с луком и брынзой, жарил им под крышкой откормленных петухов.

А что собой представлял этот Марко Крумов? Внешне с директором «Карабаира» у него не было ничего общего. Тот был сухой, строгий, смотрел на всех недоверчиво, напоминая охотника в засаде. У Марко же был солидный живот и по-юношески розовые щеки, хотя ему уже перевалило за пятьдесят. Лихо закрученные кверху гайдуцкие усы придавали его свежему лицу молодецкий вид. Глаза Марко Крумова, всегда согретые лукавой усмешкой, изгоняли из сердца человека тоску и постоянно напоминали, что в бренной жизни нашей, кроме забот, есть еще целое море радостей и удовольствий. Вообразите: щетка седых волос на голове, огромные волосатые ручищи, обнаженные по локоть, толстый живот, обвязанный фартуком, который никогда не отличался белизной, — и вы будете иметь представление о том, кто управлял Илчовой корчмой.

Ах, как я любил эту старую развалюху! И не за лютый жареный перец, от которою хотелось вопить благим матом. Я через силу глотал это адово зеленое пламя, чтобы почтенные посетители Илчовой корчмы не поглядывали на меня с насмешкой и презрением. И к желтой сливовице я никогда не питал слабости. А вяленой баранины вовсе не выношу. Конечно, я не стану кривить душой говорить, чго мне не нравилось вино. Нет, вино, да еще с жареным петушком, всегда было мне по душе. Я любил и буду любить и вино и петушков, хотя такая любовь не очень-то может украсить положительного человека вроде меня. Перечитав множество книг, я ни в одной из них не обнаружил подобной слабости у ветеринарных врачей.

Но все равно! Будь в Илчовой корчме только один лимонад и злой жареный перец, я все равно ходил бы туда, а чем она меня привлекала, я до сих пор не могу понять. В обеих ее горницах всегда было сумрачно и печально, но в очаге потрескивал огонь, плясали языки пламени, и я часто сиживал на треногом стульчике у очага и ковырял прутиком в золе. Это доставляло мне большое удовольствие, особенно в осеннюю пору и зимой. Я слушал, как в дымоходе нашептывает ветер, как завывает снежная метель, и оставался один на один со своими мыслями. Я думал, разумеется, о корове Рашке, потому что я ветеринарный врач, а Рашка — гордость нашего кооперативного хозяйства. Мелькало у меня перед глазами и кое-что другое, например, платок цвета резеды моей коллеги доктора Начевой или ее ресницы, на которых однажды, когда я глядел на нее, блестели снежинки. А порой мне казалось, что возле меня у очага сидит на такой же треноге, протянув руки к тлеющим углям, существо в белом платьице. Я очень ясно видел маленькие белые руки, тянущиеся к огню, и мне становилось смешно. Да и как было не смеяться? Как не будешь смеяться при виде такой картины: девушка в летнем белоснежном платье сидит с протянутыми руками у огня. Если бы на плечах у нее был платок цвета резеды, а под платком желтый свитер, какой носит доктор Нечева., все было бы в порядке и я бы не стал смеяться… Но я, пожалуй, больше думал о нашей Рашке. потому это она ведь рекордистка и мы очень гордимся этим.

Так что на вопрос, почему я любил заходить в Илчову корчму, мне и теперь трудно ответить. Может, я заходил туда, чтобы посидеть у очага, чтобы испечь картошку в горячей золе.

С прибытием из Софии геологической группы обстановка в Илчовой корчме несколько переменилась, В начале, правда, все члены группы, как и следовало ожидать, удостоили своим вниманием чистенький новомодный «Карабаир». В этом не было ничего удивительного — они привыкли к удобствам, к тому же их, видимо, привлекало и радио. «Карабаир» ежедневно предлагал им супы и разные горячие блюда.

Илчова корчма продолжала жить тихонько, но старинке. Кроме меня, сюда изредка наведывался учитель Методий Парашкевов, да бай Гроздан, председатель кооперации, направляясь в «Карабаир», частенько заходил сюда, чтобы промочить горло рюмочкой анисовки. Он это делал на ходу, возле стойки, — ему, видите ли, даже присесть некогда, дела. Я прекрасно понимал, что торопился он по другой причине — опасался, как бы кто не сказал: «Гляди-ка, а председатель наш поддерживает старое!» Поэтому-то он и пил анисовку стоя. А Методий Парашкевов в отличие от других старых холостяков мало говорил, мало пил, зато вдоволь наедался острым перцем с хлебом. Он приносил, бывало, Марко Крумову зайца или фазана. Бай Марко готовил дичь по-мужски, по уже забытым гайдуцким обычаям. Но и эти торжественные для завсегдатаев старой корчмы случаи не очень-то трогали Методия Парашкевова. Он, знай себе ел да ел злющий перец, макал и свирепую подливку огромные ломти хлеба, а к дичи почти не притрагивался. Вполне возможно, что он заботился о нас, хотел, чтобы нам больше досталось, и поэтому сам отказывался есть.

Однажды на такой торжественный обед — в глиняном горшке гостей дожидался тушеный заяц — Методий Парашкевов привел заместителя начальника геологической группы Бояна Ичеренского. Боян Ичеренский любил полакомиться — он один уничтожил добрую половину зайца и столько же вкуснейшего винного соуса. Нас с Марко Крумовым вовсе не привел в восторг его аппетит, но Методий Парашкевов прямо-таки таял от блаженства. Можно было подумать, что это он сам уписал половину зайца.

В этот-то день в старой корчме и наступила та перемена, о которой давеча зашла речь.

Наевшись досыта и влив литр, а то и больше вина, Боян Ичеренский расстегнул ворот рубашки и, глубоко вздохнув, стал с любопытством разглядывать все вокруг. Обедали мы в меньшей горнице.

— Ну и берлога! — засмеялся Ичеренский и смолк. Потом снова засмеялся. — Ведь отсюда до моей квартиры рукой подать, а я не знал про эту лисью нору, тщился в центр, в ту харчевню! Как тебе это нравится, учитель?!

Методий Парашкевов радостно закивал головой. Мне и самому стало приятно, я пробормотал: «В самом деле, в самом деле», — однако Боян Ичеренский не обратил на меня никакою внимания. А Марко Крумов, приведенный в восторг откровением геолога, тут же подал на стол еще две бутылки вина.

Пользуясь случаем, я скажу еще несколько слов и про этою Бояна Ичеренского. В день, когда случилось происшествие на Илязовом дворе, он подался в Пловдив, к своей жене, петому я и не спешил знакомить вас с ним. Внешность у нею была довольно приметная, хотя его нельзя было сравнить с таким красавцем, как капитан артиллерии Матей Калудиев. Боян Ичеренский производил внушительное впечатление своим массивным торсом и столь же массивной головой. Хотя ростом он был не выше ста семидесяти сантиметров, не на казался толстым, но весил точно сто килограммов — я собственными глазами видел, как он взвешивался на весах сельскою кооператива. Плечи у него были, как у борца тяжелейшего веса, да и шея тоже — короткая и крепкая, а мышцы такие, что самый дюжий верхнеслободский лесоруб позавидовал бы. Голова же у него была, что называется, львиная: широкий лоб, выступающие скулы и мощные челюсти с квадратным подбородком. Особенно примечательны были его желто-коричневые глаза. Когда он был зол или весел, в них преобладала желтизна, а в минуты задумчивости или усталости — коричневый цвет. Голос у него был теплый, чистый, движения — мягкие, точные и легкие, что казалось удивительным для такого массивного тела. Ичеренский умел развеселить окружающих, сам же смеялся мало. Он умел настроить на песенный лад других, но я ни разу не слышал, чтобы он пел сам. У нею были немалые заслуги: в бассейне Марицы и в лесных дебрях Странджи он открыл залежи весьма ценных ископаемых, но он не любил ни сам о себе говорить, ни слушать похвалы в свой адрес.