Алла и Рождество - Глеб Скороходов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И вот что я думаю. Алла, прослушивая все эти кассеты, естественно, лучшее впитывает в себя. Это — почва для собственного творчества. Здесь, видимо, присутствует здравый расчет, стремление знать, от чего оттолкнуться, что придумать, что отвергнуть. Много лет быть первой на эстраде невозможно, только сидя за роялем с композиторами и ожидая от них песенок.
А как она работает над каждой новой песней! Могу рассказать историю рождения одной из них. Свое сочинение я переделывал для Аллы два раза. Принесу, покажу, а она морщится: что-то не так и не то. На третий раз пришел и говорю:
— Я думаю, эта песня больше подойдет для Кристины.
А она просит:
— Давай-ка я еще раз послушаю.
Слушает, ходит, напевая «ля-ля-ля», и вдруг:
— А чего это ты решил, что для Кристины? Я и сама могу это спеть.
Мне тут же пришлось переделать припев и еще кое-что подправить. Там были совершенно другие слова, а Алла придумала новый образ — «Сильная женщина плачет у окна». И на самом деле стала соавтором песни. Тут я ничего не преувеличиваю.
По-другому она и не может. Все песни перекореживает под себя. И делает это великолепно: она же сама — профессиональный автор, настоящий композитор-песенник. Хотя и старается это не афишировать.
А насчет ее популярности случай один расскажу.
Пугачева в тот вечер пела в Кремле. Это приблизительно год восемьдесят шестой, при Горбачеве, начало «перестройки». Мы, как обычно, сидели у нее на Тверской: Резник, я, целая комната народу.
Алла говорит:
— Все, поехали, а то опоздаем.
Мы выходим на улицу, у нее тогда была «Чайка», начинаем садиться, и оказалось, что мне места нет. Я так одиноко стою, а Алла мне:
— Ну, что ты стоишь? Езжай на своей машине.
— Да, как же! Меня же не пустят.
— Езжай!
И я на своем видавшем виды «жигуленке-восьмерочке» еду за ними и думаю: «Ну как я проеду в Кремль — место заповедное?» Мы подъезжаем к Боровицким воротам — никогда в жизни не позволял себе ехать прямо к ним, — я пристроился к «Чайке», а в заднее зеркало вижу, что ко мне несутся наперерез две канарейки с мигалками.
Мы останавливаемся у проходной, из будочки выходит солдат, а из канарейки выскакивают люди. «Ну, — думаю, — все. Сейчас меня повяжут». В этот момент царица открывает переднюю дверь и говорит:
— Этот композитор на машинке со мной.
Пауза. Пугачева! Солдатик в шоке накручивает вертушку:
— Товарищ полковник, тут Алла Борисовна..
И точно повторяет все, что она сказала, слово в слово, вплоть до «композитора на машинке». И потом:
— Есть. Слушаюсь!
И меня пускают. А «Чайка» уже уезжает быстро вперед. И вот я на своей «восьмерочке» еду по Кремлю и не понимаю, где я, начинаю блуждать, а часовые через каждые пятьдесят метров ничего не понимают, смотрят на моего «жигуленка», которого они не видели там никогда. Я спрашиваю:
— А где тут у вас Кремлевский дворец, как туда проехать?
Шел густой снег, и ощущение было такое, точно я в сказку попал.
«Встречи-92». Озеро надежды
Эта программа начиналась с эпиграфа — разговора с Пугачевой, что шел в ее доме, там, наверху, возле огромного окна. Эпиграф, правда, на этот раз неожиданно разросся.
— После «Рождественских встреч» я вообще две недели вскакиваю по ночам в холодном поту, —призналась Алла. — «Ой, не успеваю монтировать!» «Ой, уже пора в эфир сдавать!» Или кричу в страшном сне: «Боже мой, боже мой! Публика собралась, надо начинать, а еще ничего не готово!»
Может быть, мне кажется, но, по-моему, теперь время стало лететь быстрее. Раньше мне могли сказать:
— О, это было как вчера.
— Да что вы! — говорила я в ответ. — Это было вообще в другой жизни. Это было так давно!
А сейчас только-только закончились прошлогодние «Рождественские встречи», а уже новые начинаются. Как миг все пролетает.
— В библиотеке ВТО, — сказал я, — там, в конце Большой Дмитровки, я смотрел газетные вырезки о вас — их несколько толстенных папок. Так за 1991 год о «Рождественских встречах» ни одной толковой рецензии, только сплетни типа: «Пугачева там-то и там-то появилась с Челобановым и нежно прижималась к нему».
— А я вообще нежная, — улыбнулась Алла. Настроение у нее было отличное. — Я не только к Челобанову прижималась. Что я могу с собой сделать! У меня приступы нежности, Глеб Анатольевич. Вчера я и к вам прижималась! Ну и какой вывод из этого? Мне наплевать, что про меня будут судачить. Мне важен только данный момент, сегодняшний.
Алла закурила и сделала несколько сладких затяжек.
— А с Челобановым отношения были не только творческие, естественно, — продолжала она. — Они были близкие, человеческие. В чем это выражается, тут, конечно, без домыслов не обошлось. Но я очень люблю этого артиста, от которого меня иногда воротит. О господи, запутаешься тут с вами, — рассмеялась. — Я даже покраснела, честно говоря. Ужас какой!
— Вообще не позавидуешь страшной судьбе актрисы, которой...
— Ой, не надо, ой не надо! — остановила меня Алла. — Судьба прекрасная! — И стала хохотать. — Она на самом деле прекрасная. А актеров я действительно всех люблю. И к кому прижималась, и к кому не прижималась! — Не в силах остановить смех, она достала платок и начала утирать слезы. — Я скромная девушка. Вы меня до слез довели. Видите — я плачу! — И сквозь новый приступ смеха: — Ой, какой кошмар! Уйдите все от меня, уйдите!
И сняла микрофон со свитера.
* * *В начале восьмидесятых годов Владислав Виноградов, выпускник операторского факультета ВГИКа, ставший режиссером-документалистом, сделал любопытный фильм «Я возвращаю ваш портрет». Мне эта картина оказалась близка. Я знал актеров, которые снялись там, рассказывал о них по радио и телевидению, они стали героями моей книги «Звезды советской эстрады». Но в первом ее издании главы о Пугачевой не было, и, готовя второе, я хотел устранить этот пробел.
Эпизод в фильме Виноградова, посвященный Пугачевой, вызвал у меня поэтому особый интерес. Он подогревался тремя причинами. Во-первых, хотелось услышать, что говорила Алла, которой в ту пору едва исполнилось тридцать. Во-вторых, как она отвечала на вопросы, когда еще не ненавидела интервью и соглашалась сниматься в документальном кино. И в третьих, я знал: никто о себе лучше не расскажет, чем сама она. Хотелось убедиться и в этом.
Интервью с Пугачевой построено по всем законам журналистики. Вступление, обычно обосновывающее необходимость беседы, отдано старейшине эстрады Марии Владимировне Мироновой.
— Сейчас произошел какой-то второй пугачевский бунт, — говорит она, — но про Пугачеву я хочу сказать, и это мое личное мнение: она — человек чрезвычайно одаренный. Она может нравиться, не нравиться, как всякий одаренный человек, но она особенная. Она не такая, как все, а ведь на эстраде самое главное — индивидуальность!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});