Где ж это видано?! - Серж Жонкур

Утром в день отъезда мы встали как обычно, без будильника и без особой спешки. Мотоцикл Болвана был нагружен, как мул, набитыми до отказа сумками. Сам Болван ждал, когда мы наконец выйдем, он слегка нервничал и никак не мог поверить, что мы до сих пор не собрали чемоданы.

— Чемоданы? Зачем они вам?

Про телевизор ему тоже долго пришлось объяснять, во всяком случае, до него дошло не сразу, хотя ясно же, что если мы взяли с собой телевизор, впихнули его в багажник, завернув в покрывало для пикника, то никак не из страха, что его у нас стырят или что он пострадает от влажности, а просто-напросто для того, чтобы его смотреть. Нам, никогда далеко не уезжавшим из дома, прожившим всю жизнь в одной и той же обстановке и даже ни разу не ночевавшим не в своих постелях, представлялось очевидным, что телевизор будет нашей опорой в пути, это же вещь, к которой мы привыкли. Наверняка, взяв с собой частичку дома, мы будем меньше тосковать по родным местам, ведь, по правде говоря, мы понятия не имели, что значит покинуть родные края и как это действует на человека. Уехать на чужбину казалось столь же странным и непонятным, как разница во времени, столь же мучительным, как ностальгия, — в общем, неким нарушением нормального состояния, граничащим с наваждением, когда ты уже не очень хорошо понимаешь, где твой дом. Кажется, от этого даже существуют какие-то специальные таблетки, пилюли, за которые еще и деньги по страховке возвращают, — средство, позволяющее восстановиться после путешествий, прийти в себя и вновь обрести голову на плечах. Совершенно нормально, что в этой ситуации нам было немного не по себе, и мы подстраховались, прихватив с собой кое-что из домашней обстановки.

Из всех нас личный багаж имелся только у Тотора — запас чистых тетрадок, рассчитанный на долгое пребывание вне дома. И, хотя все прекрасно знали, что в машине на большой скорости писать невозможно, а на поворотах — даже опасно, никто не рискнул возразить парнишке, не то он бы опять устроил нам припадок падучей.

Когда мы выехали с проселочной дороги, Болван пропустил нас вперед и был крайне удивлен, когда, проехав всего километр, мы остановились у распятия на дороге Крестов.

— Подожди нас пару секунд, — сказали мы журналисту, всем семейством вылезая из машины, — щас мы быстренько помолимся, напомним о себе, чтобы сообщить Ему, куда мы едем… А как же иначе, раз уж мы снялись с места, нужно время от времени давать о себе знать, чтобы Ему было проще нас найти.

Какая все-таки дрянь все эти выделения, испарения, запахи, которые тем более унизительны, что твое положение в обществе напрямую зависит от того, насколько изощренно ты способен все это скрывать. С этой точки зрения, как говорят у нас в семье, уж лучше пахнуть плохо, чем пахнуть дешевым одеколоном.

Однако, каким бы воспитанным вы ни были, как бы ни старались соблюдать приличия, но, когда вы оказываетесь в машине, животное начало дает о себе знать, и с этим ничего не поделаешь. И хотя существует столько всякой автомобильной парфюмерии, такое количество разных освежителей воздуха — тут тебе и ментоловые елочки, и светофоры на ниточках, и сладкие розочки, и хлорофилл в брикетах — все эти хитроумные уловки скорее подчеркивают дурной запах, чем скрывают его. Поэтому наше семейство, слишком уважающее розы, чтобы забивать ими запах наших ног, уже после двадцати километров пути начинало испытывать невыносимые страдания. Ничего не поделаешь: когда мы вшестером ехали в машине, воздух моментально становился спертым, тем более что нам категорически не разрешалось открывать окна и даже включать вентилятор, чтобы не растрепать бабушкин шиньон.

Папа пах в основном потом. Вообще-то мы к этому привыкли, можно даже сказать, что мы родились с этим запахом. Поскольку наш герой большую часть времени сидел дома и каких-либо дел, побуждающих его выйти на воздух, обычно не находилось, то мы все время были окутаны этим амбре. Папин пот мы воспринимали как знак, свидетельствующий о том, насколько трудно жить на свете, особенно если ты за рулем, потому что так, как за рулем, бедняга не потел нигде.

Самое ужасное начиналось, когда в машине нужно было топить, когда воздух снаружи становился настолько холодным, что приходилось передвигать рычажок обогревателя в красную зону, где он и застревал, а вернуть его в нормальное положение, ничего не сломав, было невозможно. В дни, когда папа включал обогреватель, который, обдавая нас горячим ветром, всю дорогу издавал звук, смахивающий на храп, наша «R 16» превращалась в парилку, в сауну, мчащуюся по обледеневшей дороге и дымящую, как «Кэйлор»[12], оставленный на простыне. При этом печка была единственным устройством в машине, которое нормально работало, поэтому мы ею очень гордились, и, сидя там вшестером — плюс тепло от мотора и согревающий нас обед, мы достигали таких температур, при которых, будь наша машина воздушным шаром, она бы точно взлетела.

У нашей мамы, вообще-то говоря, своего собственного запаха не было, такого, который бы исходил от нее постоянно, он зависел от того, что она перед этим готовила. Мама, имевшая маниакальную привычку все время вытирать руки о фартук, обычно пахла тем, что предназначалось нам на ужин. А к концу недели из всех запахов ее фартука выделялся запах горелого масла, потому что, какими бы ни были наши кулинарные пристрастия, так или иначе на кухне всегда что-нибудь жарилось.

Хуже всего нам приходилось, когда бедняжка решала надушиться, когда у нее появлялось милое желание побаловать себя или просто понравиться окружающим. Тогда она становилась такой трогательной, прямо-таки душераздирающе трогательной. На ней любые духи немедленно казались пафосными, во-первых, потому, что мама душилась слишком сильно и эта оплошность выдавала всю ее неопытность по части кокетства, а во-вторых, потому, что она всегда покупала только дешевые духи — по большей части созданные какими-нибудь певцами и певицами, ну а в этой области, как и во многих других, надо прямо сказать, что каждый должен заниматься своим делом.

Стоило понюхать маму, и сразу становилось ясно, что певцы духи делать не умеют. От нее исходили запахи, похожие, например, на запах йогурта, из тех искусственных ароматов, которые, непонятно, то ли приятно пахнут, то ли возбуждают аппетит. Словом, прихорашиваться маме было не к лицу, это придавало ей слишком официальный, неестественный вид, больше подходящий для серьезных событий вроде крещения или похорон. Маму мы больше любили в натуральном виде, любили ее прохладные поцелуи и щечки-яблочки. Кокетство не было ее сильной стороной, и к зеркалу она подходила с той же целью, что и мы, — взглянуть в общих чертах, все ли в порядке, нет ли какой нелепой неаккуратности или совсем уж вопиющего изъяна.

Бабушка же с завидным постоянством, упорно и на удивление усердно пахла старостью. Где бы она ни находилась, от нее пахло как в церкви, чем-то вроде ладана, словно это и был дух старости, из-за которого молодежь больше не ходит к мессе. Как и все старики, она всегда была окутана этим облаком затхлого запаха выделений и вянущей кожи, ароматом, будто специально созданным для того, чтобы отталкивать, вызывать отвращение, а не привлекать, и гарантирующим в конечном счете старикам полную неприкосновенность. Наверняка именно поэтому бабуля больше не мылась, чтобы никому из нас не вздумалось вдруг запрыгнуть к ней на колени. Что бы она ни делала, от нее шел затхлый запах старых чулок — не тех, что разжигают желания, а тех, что скрывают под собой нечто ужасное, — ортопедических чулок, в которых ноги становятся как деревянные, поэтому за ужином мы сидели рядом с ней по очереди. И напрасно она поливала одеколоном свои кофты «Дамар»[13], напрасно переводила разноцветные эфирные масла, все равно на ней Vertige d'Un Soir тут же начинали отдавать сыростью, a Mont-Saint-Michel моментально выветривались. Больше того, мы даже не были уверены в том, что она раздевается, когда моется. Короче говоря, вопрос о нашем с ней сосуществовании наиболее остро вставал во время поездок на машине, ведь хотя бабуля и путешествовала всегда в багажнике, а мы старались держаться от нее подальше, все равно, учитывая циркуляцию воздуха в салоне, большую часть пути мы проводили, задерживая дыхание.

Утомительная штука путешествия! Мы пересекали целые кантоны с зажатым носом, так что нам частенько приходилось останавливаться — примерно каждые десять километров. И прежде, чем притормозить у обочины, нужно было каждый раз не забыть дать знак Болвану, едущему за нами.

Через очередные десять километров мы опять сделали остановку, почти что экстренную, но не для того, чтобы подышать свежим воздухом, и не потому, что кому-то стало плохо, а просто у бабули начинался сериал. Телевизор был водружен на капот, подключен к прикуривателю, и всякий раз, когда папе требовалось прикурить свою цигарку, сюжет прерывался. Сразу после сериала отец решил поскорее отправляться дальше, ибо, на его взгляд, у нас еще было достаточно времени до начала 13-часового выпуска новостей. Однако уже без двадцати мы оказались на обочине: совершенно неожиданно для всех нас машина странным образом вздернулась и заглохла.