Год рождения 1960 - Фёдор Стариков

— Сколько же я их перетаскала… А душа все равно болит. С десяток наверно на руках душу отдали …

Оставшуюся неделю в гостях Фёдор ходил героем — «голова повязана, кровь на рукаве». Дня три, пока не надоело, даже носил руку на перевязи через шею. А после обеда по главной улице поселка степенным, как ему казалось, шагом ходил в медпункт на перевязку. И был уверен, что все местные пацаны ему завидуют.

Все остальное о судьбе тети Нины Фёдор узнал от мамы. Тетя Нина попала на фронт в 1943-м. Она отучилась год в медицинском училище, куда пошла отнюдь не потому, что мечтала стать врачом, а потому что там давали паек и небольшую стипендию, и она могла даже помогать матери, сестрам и братьям в деревне, жившим если не впроголодь, то около того.

В сорок третьем весь выпуск медучилища отправили на фронт. На фронте у тети Нины случилась любовь. Наверно, это объяснимо. Девятнадцать лет, молодая, еще вчера деревенская девушка. Мама говорила, что фамилия того офицера была Виноградов. Им везло, они были вместе почти два года, это много для войны, они дошли до Венгрии. И там, у озера Балатон, он погиб, перед этим отправив в тыл уже беременную, но еще не знавшую об этом, тетю Нину и своего восемнадцатилетнего ординарца. Этот ординарец, татарин по фамилии Рахматуллин, которого тетя Нина звала Сашкой, хотя у него было какое-то свое татарское имя, стал впоследствии мужем тети Нины. Мама Фёдора говорила — «Они не из любви женились. Из памяти… Но жили ладом…»

Мама видела этого Сашку только один раз. Он умер в 1958 году, в 33 года. Мама спросила тетю Нину — «Отчего он умер?» «— От войны, Маша…»

Они странно умирали, фронтовики. Вроде бы ничем не болея, ни на что не жалуясь, они могли просто уснуть и не проснуться, просто сесть на скамейку и уже не встать, перестав дышать, или на огороде, остановившись передохнуть, оперевшись на черенок лопаты, вдруг осесть на землю, не сказав ни слова, или, как дядя Паша, за рулем, успев увести автобус на обочину и затянув ручник, уйти насовсем.

Однажды уже в 90-х, отдыхая летом с семьей в лагере «Политехник» Фёдор задал этот вопрос старому сухому поджарому профессору, с которым они сошлись на почве игры в теннис. Профессору было под восемьдесят. Из долгих и познавательных послетеннисных разговоров Фёдор знал, что профессор в сороковых-пятидесятых отбыл восемь лет в лагерях, потом был реабилитирован. Что ему пришлось пережить Фёдор в какой-то степени представлял. К тому времени о ГУЛАГе уже много писали и говорили. Надо сказать, что профессор, несмотря на возраст, был отменно бодр и телом и разумом. И однажды Фёдор, собравшись с духом, решился и спросил:

— Владимир Алексеевич, вы уж меня простите, но я вас очень уважаю, поэтому и спрашиваю. Вот вы прошли лагеря, тем более были там во время войны. Везде было трудно, а там, понятно, еще труднее. Но вот вы до сих пор в прекрасной форме, и умственно и физически. А почему так рано уходят фронтовики? Я не говорю о тех, которые из-за ранений …

— Я понимаю, о чем ты, Фёдор. У меня тоже младший брат, три года на фронте, ни разу не раненый, ни разу не контуженный, ушел в 45. И я тоже думал об этом. И вот к какой, на первый взгляд, странной мысли я пришел. Мы в лагерях от смерти убегали, стремились выжить — побольше бы пайку, подольше бы отдохнуть, поближе бы к теплу … Мы от смерти убегали… Тут много решимости не надо … Инстинкт выжить.

Он помолчал.

— Мы от нее убегали, а они навстречу ей шли … Против инстинкта … Понимаешь? Против инстинкта самосохранения. А он есть у всех живых существ. А они шли! Шли навстречу… Может потому и уходят рано …

И по-профессорски добавил — Такая моя гипотеза!

Глава 10. 9 мая

Каждое 9 мая Фёдор отправлялся к Черепановым сразу с утра под обычным предлогом поиграть с двоюродным братом Славкой, хотя, понятно, что в этот день причина была другая. В этот день, единственный день в году, можно было увидеть все медали и ордена дяди Паши. Остальное время они, прикрученные и приколотые к старой гимнастерке, в которой дядя Паша вернулся с фронта, лежали в дальнем углу самого нижнего ящика старого комода. Конечно, они со Славкой тайком в отсутствие взрослых не раз открывали комод и подолгу разглядывали эти награды. Два ордена, Красной Звезды и Славы, медали «За отвагу», «За боевые заслуги», «За взятие Кенигсберга». Никакие юбилейные медали дядя Паша никогда не носил. Даже «За победу над Германией».

Они боялись отцепить награды от гимнастерки, но все равно так хотелось подержать их в ладошке, на весу, ощутить их приятную тяжесть, а еще понюхать. У них был какой-то особый запах, как и у самой много-много раз стираной гимнастерки. Они решили, что и награды и гимнастерка пахнут порохом. Чтобы удостовериться в этом, они даже однажды стащили из дяди Пашиного патронташа охотничий патрон, высыпали из него порох и нюхали то его, то медали, и как сейчас это не покажется странным, безо всякого сомнения решили, что да, дяди Пашины награды пахнут порохом.

На дворе были 60-е годы. Бывали ли тогда какие-то официальные мероприятия в день Победы, они не представляли. Их день Победы олицетворялся с тем ритуалом, которые они наблюдали каждый год. С утра тетя Аня доставала из комода гимнастерку, подглаживала ее, не снимая наград, и вешала на стул. И так немногословный по жизни дядя Паша, в этот день дома вообще обходился без слов. С утра он в сатиновых трениках и старой майке бесцельно ходил по дому, что на него, никогда не сидевшего без дела, было совершенно не похоже. А около полудня наконец одевал гимнастерку и спускался во двор.

Во дворе их дома было выстроено несколько, как бы сейчас сказали, гаражей, но скорее сараев, где жильцы дома держали кто мотоциклы и велосипеды, кто кур или даже свиней, кто дрова для «титанов» в ванных, а кто просто складывал туда старые вещи. Между сараями стояла старая большая развесистая береза. Видимо, когда-то во время постройки всех этих дощатых халуп, березу пожалели и оставили в живых. В результате образовался небольшой укромный уголок, закрытый почти со всех сторон стенами сараев и прикрытый сверху березовой кроной. Кто-то поставил под