Семигорье - Владимир Корнилов

Отец закрыл глаза, пальцем сдавил переносье. Он решал: отвечать на мой вопрос или нет.

— Ты думаешь, — сказал он, — топить баню и руководить, скажем, техникумом — одно и то же?.. Государство каждому платит по труду.

— Но должна же быть справедливость?! — крикнул я.

— А что такое справедливость?.. В буржуазном обществе капиталист, имея завод, нанимает рабочих. Рабочие создают ему богатство, сами живя в нищете. Капиталист считает это справедливым: он даёт рабочим работу. Мы считаем это несправедливым, потому что один присваивает то, что должны иметь все. Поэтому мы прогнали капиталистов и работаем теперь в общий государственный котёл. И каждый получает из этого котла свою долю, пропорционально своему труду. Пока в этом наша общественная справедливость. То, что справедливо для одного человека, не всегда справедливо для общества. И наоборот. Тебе пора различать это.

— Но у Петраковых на четверых — одни валенки…

— Ты хочешь отдать им свои?.. А кто даст валенки Пищевым, которые живут, как Петраковы? Кто даст Ильиным, Черниковым, Перескоковым?.. Ты дашь?.. Нет, милый друг, даже своей добротой ты государства не заменишь!

Отец бросил книгу на стол, встал, надел очки и ходил по комнате, морщась и потирая грудь. Я жалел не отца, мне было жалко Петраковых.

Я тихо сказал:

— А маленькая Валька у Петраковых босиком… по снегу…

И отец взорвался. Он повернулся ко мне и закричал:

— Ну? Что стоишь?.. Вон под вешалкой, только из мастерской, подшитые… Неси!.. — Он выбежал в кухню и вышвырнул в комнату все три пары валенок.

Отец последнее время часто взрывается, в ярости кричит страшные слова. Только мама как-то его успокаивает. Мама вмешалась и на это раз. Решительным движением положила на готовальню рейсфедер, молча взяла меня за руку и увела в мою комнату. Она ушла к отцу, прикрыв за собой обе двери. Некоторое время я слышал, как отец кричал: «Он должен понимать, что у нас пока социальное, а не материальное равенство!..» Потом голоса затихли.

Утром мама говорила со мной. Мама всё поняла. Папа обещал купить мне велосипед. Я попросил маму взять велосипедные деньги и купить платье Аннушке. Платье я отдал Ивану. Это было трудно, потому что надо было сделать так, чтобы не обидеть товарища. Я сказал: «Ты не говори, что от меня. Скажи, что сам купил, ладно?.. А то ещё не возьмёт…»

Иван долго смотрел на меня серьёзно и без радости. Потом оправил свой пояс-верёвку, сказал: «Ладно. Сговорюсь с Нюркой», — и взял платье.

На другой день я видел Нюрку в новом коричневом с белым воротником платье. Она сияла и боялась даже облокотиться на парту! Никогда ещё я не был так счастлив! Если бы я мог, я бы всем девчонкам подарил по платью…

… Нашёл в куртке протокол. Гадко. Стыд! Горел на огне совести, как предатель. Поймал-таки меня лесник!

Отнёс протокол отцу. Сказал, что было. Отец посмотрел протокол, задумался, сказал: «Есть пословица: лучше поздно, чем никогда. Я считаю: «поздно» и «никогда» — одно и то же. Рад, что не скрыл, нашёл силы вернуться к позору.

Но бумажку верни Красношеину. Он составлял протокол, он и должен вручить его лесничему…»

Так вот, товарищ Алексей! Думай!..

Утром ходил к моей сосне. Есть такая сосна, на вырубке. Удивительная сосна! Всегда она бережёт для меня тепло. Даже в холодные дни, где-то внутри, под её старой морщинистой корой, я чувствую тепло, когда крепко-крепко прижимаюсь к сосне щекой. Мне спокойно здесь быть. Думать.

Я стоял под сосной и думал. Думал о том, как должен жить.

Я знаю, что жизнь — это солнце и тучи, огонь и вода, добро и зло. Движение. Борьба. Но как я должен жить? Что я в жизни?

Не знаю.

Мне нужен бог. Да, бог! Не тот, что придуман и сидит на небесах. А тот, который был бы во мне, который не давал бы мне покоя.

Мне нужен бог-человек. Мудрее, лучше, сильнее меня. Пусть он жестоко карал бы меня за слабость. Но вёл. К добру, справедливости. Туда, где мне и всем было бы счастливо.

Мне нужен бог…

ГРИБАНИХА

В один из вечеров зажилась к Гужавиным бабка Грибаниха. Откутала шаль с головы, сняла зипун, сложила на лавку. Исподний белый платок ловко развязала, скинула на плечи. Отирая лицо узкой сухой ладонью, весело спросила:

— Все дома? — оглядев каждого, что-то ладящего в особицу, и как будто всё уразумев, сказала:

— Ну, и ладно: хоть порознь, а вместе…

Бабка Грибаниха жила одна, в старой избёнке у ручья. Жила небогато, на те рубли, что получала за уборку большого сельсоветовского дома. Летом прирабатывала у скупщиков-кооператоров: задёшево сдавала им собранные в лесу грибы и ягоды. В город на базар не ездила, бабам, посмеиваясь, говорила: «Стара я торговать, голубушки!..»

Видно, от скупщиков и пошло по селу — «Грибаниха», и забывать стали её настоящее имя — Авдотья, Авдотья Ильинична Губанкова.

Васёнка, завидев бабу Дуню, просияла лицом, подбежала помочь: подхватила с лавки зипун, шаль, повесила к двери на гвоздь. Баба Дуня ладонями подобрала гладкие седенькие волосы, не стесняясь, будто была у себя дома, оправила в поясе длинную юбку, нагнулась, рукой пошарила в кошёлке, вытащила узелок, скорыми шагами пошла к Витьке.

— Глянько, что тебе справила, — сказала она и на ходу ловко раскинула узелок. — Глянько! — она встряхнула и растянула перед собой за рукава серую рубашку-косоворотку. — Что сидишь-то? — прикрикнула она на Витьку. — Прикинь! Ладна ли…

Витька испуганно глядел на Грибаниху, неверной рукой отложил раскрытую книгу, встал нерешительно, как будто его ругали.

— Баба Дуня… Ну, ни к чему это… — бормотал он. Он не решался протянуть руки к рубашке и в замешательстве ощупывал свою грудь.

Грибаниха с укоризной покачала головой, обернулась к Васёнке, будто призывая её рассудить:

— Смотри-ка, принять не смеет! Летось все дрова мне поколол. Поленницы так примостил — полешки прямо с крыльца, как с печи, беру. Угостить хотела — сбежал… Нет, сынок хороший, добро за добром ходит. Прими и носи!.. Ты, Гаврила, береги парня, Витька у тебя ладный, в ум растёт!..

Капитолина подобрала к бокам локти, раздувая маленькие ноздри, ушла за печь. За печью на всю избу громыхнула ведром.

Грибаниха будто не слышала, стояла, приглядываясь острым взглядом к отцу. Отец сидел, примостившись у стола, выпиливал Капитолине ключ к её сундуку. Грохот ведра его потревожил. Он поднял голову, прикидывая, как опасен шум за печью. Шум не повторился. Батя молча склонился к ручным тискам, неторопливо повёл рукой, железка взвизгнула под напильником.

Васёнке неловко было за батю.

— Проходите, баба Дуня! Садитесь вот сюда, здесь мягчее, — звала она.

Грибаниха присела на Васёнкину постель, взяла в руки, оглядела шитьё.

— Всё других обшиваешь! Сама-то когда приданое соберёшь?! Я вот бесприданницей в девках сидела. Потому и замуж поздно вышла. Никто не брал. Длинная была, говорили, много ситца на платье надо! А тебе — будто не срок!.. Что зарделась? Ай не невеста! Ты, Васёнушко, как спелый огурчик на грядке! Всё думаю: чтой-то наши парни зевают. Не иначе, чужак увезёт…

Притихшая было Капитолина шумно выдвинулась из-за печи.

— А я что? Давно долблю… И жених рядом!..

Светлое лицо Васёнки притемнилось, губы задрожали.

Грибаниха это заметила.

— Полно, Капитолина, — сказала она спокойно, — не каждый сосед в женихи годится. Погоди, Васёнушко, приедет сызнова тот хороший человек, ужо вместе тебя сосватаем. Такого ли парня найдём, умного да приветного!.. Самого бы Арсенюшку на тебе оженила! Да женатый он. Не женатый был, всё одно, — годики его не жениховские…

— Ой, баба Дуня! Горазды вы в стыд вгонять… — Васёнка закрылась руками.

— Стыд не стыд, а время, Васёнушко! — Грибаниха улыбалась краями морщинистых губ, тылом ладони любовно разглаживала у себя на коленях Васёнкино шитьё. Зойка подлезла к ней под руку, заблестела чёрными глазами.

— А ты что, курносая? Тебе-то на женихов рано заглядывать! — Она прижала Зойку к себе, покачала, как понянчила.

На крыльце заскрипели доски. Кто-то гулко топнул.

Дверь в сенях стукнула о рубленую стену. Гость, видать, был не из робких.

— Васёнкин жених! — шепнула Зойка. Она высунулась из-под руки бабы Дуни, горящими глазами уставилась на дверь.

Через порог широко шагнул лесник Красношеин. Его ядрёное, нахлёстанное ветром лицо багровело, на щеках, коротких бровях и по краям козырька фуражки блестели капли дождя.

— Хозяйкам и хозяину предпраздничный привет! — крикнул Красношеин и на весь дом хохотнул, уверен был, что пошутил удачно.

Он снял фуражку, отряхнул, стащил через голову тесноватый ремешок командирской планшетки, расстегнул и скинул себе на руку шинель. Всё он делал медлительно, как будто показывал каждую свою вещь, и при этом поглядывал то на Капитолину, то на батю, то на Грибаниху, то на Васёнку и каждому улыбался. Развесив свою амуницию на стене, он на косой пробор уложил запотевшие под фуражкой волосы, подул на расчёску, опустил её в нагрудный карман тёмно-синей форменной гимнастёрки, застегнул на кармане пуговичку, сел на лавку, вытянул ноги в кирзовых мокрых сапогах, скрестил на груди руки.