Убийцы персиков: Сейсмографический роман - Альфред Коллерич

Долгое заточение в белых гробах.

Любимец Афродиты.

Спина Елены.

Жар кадильницы.

Черная бархатка графини.

Розовая губка в нише.

Ноги в призме воды.

Кресло Елены.

Голубой занавес.

Кровать Елены.

Перлы истории.

Интонация, созвучная анналам.

Расхожая мудрость рапсодов.

Пар от жаркого тела, когда поднимаешься из ванны.

Старость, угрожающая Елене.

Мир за стеной ванной.

Финал истории, точка, поставленная укусом змеи.

Елена встала перед голубым занавесом. Алоис облачился в свой белый махровый халат. Он вышел из ванной и направился к себе в комнату. Проходя мимо спальни графини, он поднял правое плечо.

Засыпая, Елена успела прочесть:

«О том, какой смертью она умерла, с достоверностью сказать невозможно, известно лишь, что на руках ее были обнаружены крошечные следы укусов. Иные утверждают, что она взяла аспида и...»

Придворный священник Иоганн Вагнер любил повторять в своих проповедях мысль о том, что символы суть источники, из которых изливается божественное начало. Мысль, как он полагал, купается в божественном. Он внушал это крестьянам, пришедшим на мессу в церковь замка.

Остывая после ванны, Алоис погрузился в грезы о тождестве Клеопатры и Богоматери. Несколько дней спустя Анна Хольцапфель выгладила большое белое полотенце и вывесила его на прачечном дворе так, чтобы его могла видеть из окна Елена Шаумбергер.

О кошачьем воскресенье

По ночам желающему что-то изложить грозит опасность лишиться способности к описанию.

Это — рассказ о кошачьем воскресенье, об Анне Хольцапфель, об А. и О. и о кошке, принадлежавшей Анне Хольцапфель.

На дворе — ночь. Ночь накануне воскресенья.

Я стою у сосны, сосна — перед замком.

Аромат хвои — лучший ориентир

Я ощущаю стопой усыпавшие траву иголки. Я могу сгребать их ногой. Я черчу в хвое круг и делаю из нее холмик, который так хочется сгладить.

Я продолжаю шарить одной ногой. Пальцы, упирающиеся в носок ботинка, напряжены. Сквозь подошву они ощупывают землю. Глаза могут отдыхать.

Они закрыты, и зрачки под веками направлены вверх. Не надо шаркать и шумно шуршать. Достаточно лишь легкого касания.

Тогда травинки не будут таиться. Даже когда нога слегка скользит назад, под подошвой угадывается граненый травянистый стебель.

Впереди, там, куда упирается стопа, я обнаруживаю какой-то холмик.

Первая же мысль — муравьи. Я осторожно тычу в него носком ботинка и чувствую, что верхний слой начинает осыпаться.

Я отдергиваю ногу.

Устойчивость несколько поколеблена. Правая нога подгибается. Я теряю равновесие, пытаюсь опереться рукой на сосну позади меня и падаю.

Я осязаю жесткую кору.

Кожа ладони горит и грубеет.

Рисовать можно и ночью.

Кто такая Анна Хольцапфель, о которой я хочу рассказать?

Что было на уме у священника Иоганна Вагнера, когда он думал об Анне Хольцапфель, делившей с ним кров?

Когда священник думал о стопе Анны Хольцапфель, его интерес простирался несколько выше. Вернее, ногою Анны Хольцапфель являлась для него нижняя половина ноги, особенно — крутые выпуклости икр, частично закрытых юбкой.

У Анны была посконная юбка.

Никакой портняжной выдумки, никаких признаков национального наряда, ничего от народных обычаев и традиций.

Юбка лишь прикрывала.

В ней тонули широкие бедра и зад.

Она была скроена так, что спереди висела отвесно, как будто за ней ничего не скрывалось.

Передняя часть словно отходила в тыл.

Для того, казалось, юбка и была задумана.

Священник Иоганн Вагнер задавался вопросом: а трутся ли вообще об эту юбку те части ног, которые начинаются выше икр и завершаются задом?

Однако ступни и ноги Анны Хольцапфель были на месте.

Углубляясь в свой атлас немецких диалектов, листая статью «Ступни в Германии», он стремился набрести на Анну Хольцапфель и ее образ, каким он сложился у него в голове.

На Рейне, где когда-то жил Вагнер, ступни Анны были ногами Анны.

Это его устраивало.

Это звучало естественно.

Ступни Анны были следами Анны на снегу, иногда даже глубокими лунками, вереницей тянувшимися через двор.

Каждое утро после ночного снегопада преподносило священнику Иоганну Вагнеру эти следы на снегу.

Он часто пытался опередить их и появиться на дворе раньше.

Это ему не удавалось.

Все, что попадалось ему на глаза, напоминало о чистоте, будь то снег, молодая травка, песок — все несло на себе отпечаток стоп Анны.

Потому-то следы Анны и стали излюбленным примером в проповеднических речах священника.

Во время проповеди ступни Анны покоились на перекладине перед скамьей.

Священник это знал.

То были тяжелые ступни.

Изо дня в день они топтались у стиральных корыт. Колени Анны упирались в стенку ванны из серого камня. Корпус нависал над краем ванны.

Руки мяли и жмыхали белье.

Ноги вязли в канавках, промытых стекающей водой.

Ноги вынесли Анну во двор. Следы проходили и скапливались под бельевыми веревками. Они там и сям пересекали следы Иоганна Вагнера, которые тот оставлял по утрам, отправляясь на мессу.

Священник Иоганн Вагнер спит в своей большой кровати.

Уже за полдень.

Кошачье воскресенье.

Солнце сильно припекает. Анна Хольцапфель сидит в своей комнате. Она нанизывает на красную нитку семечки тыквы. Получаются длинные зеленоватые цепочки.

Анна Хольцапфель прерывает работу.

Она видит А., он стоит под ее окном, выходящим на запад. А рядом с ним — О., который знает, что Анна дома.

А. держит в руках ружье.

А. и О. — герои этого дня.

А. — из господ, он самый младший.

Их появление не предвещает ничего хорошего. Анна подходит к окну.

А. и О. видят ее.

Она первой здоровается с А., который намного младше ее. Уже пятый десяток пошел, как Анна Хольцапфель стирает господское белье.

Она может рассказать историю господ как историю белья.

Глядя из окна, Анна Хольцапфель думает, как она когда-то глядела из окна и тоже о чем-то думала.

Небо, поделенное переплетом на шесть клеток, непроницаемо, как стена. Подобно стене.

Анне тоже легче думается при сравнении.

Перед нею серая стена.

А тогда были облака.

За дорогой, идущей вдоль окна, должен быть пруд.

Этот пруд принадлежит замку.

Анна Хольцапфель каждый день видит графа, тот стоит себе и смотрит на воду.

О чем думал граф?

Он стоял на бережку и смотрел на коричневатую воду. Никому не вспомнить те времена, когда на месте пруда была пустая впадина. Луга вокруг пруда топкие.

На коричневатой воде — прозрачный слой пыльцы.

«Вода подернута бледным налетом, — думает он. — Отмирание начинается снаружи».

Пруд был невелик. Обойти его можно за четверть часа.

По берегам рос камыш, но не очень густой. Дичи в нем не укрыться.

Никто не может свидетельствовать, как сработали этот пруд.

Будем считать, что он был здесь всегда.

— Будем считать, — сказал граф.

Есть вещи, для объяснения которых не надо устанавливать происхождение.

Довольно того, что они есть.

Они притягивают к себе другие вещи. Они могут завести поблизости лес. Они влекут к себе людей, которые что-то изменяют.

Поддается ли объяснению то, что вокруг пруда возник обжитой мир, замок?

Люди пожившие знают, что с течением времени многое изменилось.

Дома появлялись, дома исчезали.

Он говорил о воле пруда.

Воля пруда — лишь краткая формула других объяснений.

А. был сыном графа.

В этот жаркий полдень Анна Хольцапфель провожает взглядом А. и О., которые заворачивают за угол дома. Больше она их не видит.

Она отходит от окна и открывает дверь в коридор с окнами на восток, во дворик.

Посреди двора, на чурбане, под голыми бельевыми веревками, сидит рыжая кошка Анны Хольцапфель.

Кошка и Анна смотрят на ворота, в которых стоят А. и О.

Анна знает, что А. никакой не охотник.

Охотник — это Макс Кошкодер.

Еще она знает, что все кошки — его добыча.

Она знает также, что А. что-то задумал.

А. рассказывает О. историю одной кошки.

Догадывается ли она, почему А. и О. стоят в воротах?

Кошки умирают медленно. Макс однажды застрелил желтую кошку. Она сидела на вязе и таращила свои зеленые глаза. Сколько лет она шмыгала по парку. Ее выслеживали и караулили. Но она всегда убегала. Дети рассказывали про нее целые истории. И вот пришел ее последний час. Кошка съежилась перед Максом, припав к дорожной грязи, и даже не порывалась отскочить. Затем развернулась и задрала хвост. И Макс выстрелил. Кошка кувыркнулась. И упала замертво. Макс вынул нож. Он начал с брюшка, довел разрез до шеи и содрал всю шкурку вплоть до лап. Оголенную тушку он бросил в кусты. Два дня спустя дети, возвращаясь из парка, рассказывали, что видели голую кошку.