Приключения 1975 - Владимир Рыбин

И вновь мысли о прошлом…

Его прошлое — это архивы, лекционные аудитории, библиотеки. Кажется, самые яркие воспоминания юности связаны у него не с таинственными ночными свиданиями или студенческими шкодами, а со встречами в архивах. Он как бы со стороны увидел того 18-летнего юнца, который робко поднимается по лестнице старого особняка на Большой Пироговской улице в Москве. Здесь помещается архив древних актов. Тогда он назывался еще архивом феодальной эпохи или даже сохранял старое название Главного архива министерства иностранных дел. Здесь все в диковинку. Документы длиною в несколько десятков метров — столбцы, склеенные из сотен и тысяч бумажных полос, испещренных записями, которые он не может прочесть, хотя написано и по-русски. Но в XVI–XVII веках писали скорописью, ее еще предстояло изучить, привыкнуть к различным почеркам. Здесь же лежат какие-то грамоты с печатями, подвешенными к ним на шелковых шнурах. Не печати, а что-то вроде амбарных пломб, но некоторые пломбы сделаны из золота. Впрочем, больше свинцовых, мастичных, сургучных. Золоченые ковчежки, в которых хранятся международные договоры, уложения, гербовники, книги-уродцы, у которых толщина превосходит ширину, евангелия, четьи-минеи. Здесь не считают за находку гусиное перо, забытое переписчиком, и даже высохшее человеческое ухо, ухо какого-то жулика, отрубленное за воровство и приколотое к судебному постановлению, — вещь обычная.

А юнец с благоговением трогает стол, за которым тридцать лет просидел замечательный ученый-историк Сергей Соловьев. Робко разворачивает жалованную грамоту на дворянство, полученную каким-то незадачливым господином «из канцелярии Правительствующего Сената октября в 25-ый день 1917 года». Последний дворянин России…

Это самые яркие воспоминания юности. Потом будут другие архивы и иные реликвии. Он научится разбирать скоропись и узнавать почерки, ставших знакомыми, писцов из различных приказов…

— Сигайте, лейтенант!.. Прыгайте!

Платонов почувствовал, как чьи-то сильные руки очень непочтительно ухватили его за ворот полушубка и выволокли из машины. Услышал рев мотора, пулеметный перестук…

Водитель опомнился первым.

— И мороз ему нипочем. Чуть не продырявил!

Платонов не мог сразу прийти в себя, его мысли были еще в тиши архивных хранилищ, а сам он лежал, вжавшись в снежную траншею, вдоль которой проходила фронтовая дорога. И ответил невпопад.

— А что ему мороз! Летом на высоте три тысячи метров уже холодно, как зимой на земле. — Сообразил, что сказал глупость, и только теперь вспомнил, что едет в штаб армии, что только минуту назад тощий «мессер» чуть было не изрешетил машину и его вместе с ней. И появилось чувство досады на самого себя, на свою ненужность, бесполезность в деле, которое называется войной.

— Улетел, кажись. Надо посмотреть машину.

Водитель, с опаской оглядываясь на западный край неба, нависшего блекло-голубой дымкой над близким лесом, побежал к машине.

— Вот гад! Смотри, лейтенант, через эту вон щелочку на тебя глядела костлявая старуха…

Платонов сразу не понял, что хотел сказать водитель, указывая на пробитое пулей стекло против того места, на котором он только что сидел рядом с шофером.

В деревенской хатке, засыпанной под самую крышу снегом, Платонова принял пожилой подполковник. Он, видимо, уже много суток не высыпался, был хмур, набрякшие под глазами мешки старили его еще больше.

— Садись, лейтенант! — помолчал, словно ему было трудно говорить., оглядел далеко не гвардейскую фигуру Платонова, хмыкнул. — Вы ведь коренной житель Смоленска?

— Так точно, товарищ подполковник, коренной.

— Человек вы, как вижу, немолодой, небось мы с вами одногодки?

— Я — 1901-го…

— Ну, а я — девятисотого. А с какого года проживали в Смоленске?

— Да всю жизнь, если не считать пяти лет учебы в Московском университете.

— Это что ж, во времена гражданской?

— Так точно!

— А я свои университеты проходил на фронте против Колчака.

Это звучало почти как упрек. И Платонов покраснел. Неужели нужно объяснять, что он все время браковался медицинскими комиссиями, так как с детства был близорук.

— Товарищ лейтенант, я все это выясняю не из праздного любопытства, — голос у подполковника был хриплый, прокуренный, но Платонов расслышал, что он говорит с какими-то уже новыми, быть может, доверительными интонациями. Подполковник продолжал: — Так вот, Владимир Алексеевич, кажется, так?

— Так точно!

— Вчера наши люди переправили с той стороны одного человека. Сведения у него настолько интересные и важные, что, признаться, мы пока плохо верим этому… как его… Лукашевичу. Он говорит, что всю жизнь прожил в Смоленске. Между тем, не может толком рассказать о боях под Смоленском летом этого года. Уверяет, что отсиживался в каком-то Серебряном бору у родных. И, главное, настораживает то, что сей гражданин добрался из Смоленска до линии фронта за девять дней, и говорит, что никто ему не помогал. И только позавчера наткнулся на наших разведчиков, которые и привели его к нам. Вот мы и хотим прежде всего проверить — житель ли Смоленска этот господин? Кстати, тут, в штабе армии, в 7-м отделении служит ваш старый однокашник — подполковник Богданов.

— Господи, Гарик! Вот уж неожиданность!

— А подполковник знал, что вы тоже в нашей армии, и все сетовал, что ему недосуг повидаться со старым товарищем… Он и надоумил послать за вами.

— Я бы с радостью…

— Увидитесь, увидитесь. А пока давайте пройдем к «перебежчику». Его там допрашивает мой заместитель.

Подполковник тяжело поднялся с лавки, накинул на плечи полушубок.

— Собачий холод сегодня. Вы как в дороге — не замерзли?

— Да нет…

За избой, среди белых скелетов яблоневых деревьев, Платонов увидел бугор снега и дверь. Сначала он подумал, что это просто погреб — обязательная принадлежность каждого деревенского жилья. Но когда они, низко пригнувшись, вошли, то понял, что ошибся. Они очутились в просторном блиндаже. Здесь не было привычных нар, на столе не стояли прокопченные котелки и горел свет от аккумуляторной лампочки.

За столом сидел майор. Напротив него зябко кутался в демисезонное пальто мужчина лет тридцати — тридцати пяти. Он давно не брился, и рыжеватая борода торчала слипшимися от пота, а может быть, и от грязи клоками. Несмотря на эту неопрятную бороду, лицо человека казалось интеллигентным, он близоруко щурился, видимо, привык к очкам, но очков у него не было.

— Садитесь, лейтенант! И побеседуйте вот с этим гражданином.