Девочка с косичками - Анатолий Солодов

— Я знаю, — возразил Федя, — Только бы я не испугался.

— Понятно. Вообще-то, там некогда пугаться. Работать надо. В бою или ты врага, или он тебя. Вот так-то. Ну хватит разводить бодягу. Пора мне. Будь здоров, Федя.

Они разошлись. Николай скрылся в тёмном густом осиннике, а Федя подался назад в деревню по старой тропке, которая и привела его к маяку.

В партизанский отряд Николай вернулся под утро уставший: половину пути ему пришлось пробираться через болото. Он сразу сообщил данные, полученные через связного от Фрузы.

Не теряя ни минуты, Маркиямов тут же пошёл в землянку, в которой размещался партизанский штаб. Там находился командир отряда.

Маркиямов доложил о сведениях, доставленных связным.

— Говоришь, с танками? — переспросил командир, — И дорогу им перекрыли? Отличные данные. Молодцы хлопцы.

Командир прошёлся по землянке, потом достал из планшета карту, раскинул на столе, склонился над ней и спросил Маркиямова:

— Что думаешь об этом?

— Дело трудное. Нам своими силами их не взять. Придётся доложить по рации.

— Добро, — согласился командир. — Надо сказать радисту, чтобы передал данные в Центр.

В то же утро радист партизанского отряда развернул рацию и вышел на связь с Москвой.

Коротко была составлена шифровка о скоплении воинских эшелонов с танками и снарядами. Центральный штаб партизанского движения принял радиограмму и поблагодарил за ценные данные.

А на следующую ночь над Обольской и Шумилинской станциями появились советские самолёты. Выбросив над железной дорогой осветительные ракеты на парашютах, бомбардировщики нанесли удар по эшелонам гитлеровцев. Всю ночь пылали вагоны и танки, до самого рассвета рвались снаряды. Пути были разбиты и завалены вражеской техникой так, что движение на этой железнодорожной магистрали надолго приостановилось.

18. СЁСТРЫ

Лишь только забрезжил неуютный зябкий рассвет, немцы забегали по посёлку и ближним деревням. Оки барабанили в окна, врывались в дома, заставляли людей спешно одеваться и выгоняли на улицу всех: и детей, и стариков со старухами, и женщин. Никого не оставляли дома. Немцы бесцеремонно толкали людей в спины прикладами, теснили кинжальными штыками и раздражённо орали:

— Шнель! Шнель!

Всех жителей немцы согнали на открытый пустырь перед длинным и невысоким сараем. Когда-то в нём хранили кое-какой инвентарь. Люди в страхе жались друг к другу, не понимая, в чём дело, спрашивали рядом стоящих:

— Зачем пригнали?

— А шут их знает?

— Затеяли что-то.

— Неужто погибель?

— Сохрани, господи.

В стороне от толпы, возле угла сарая, рядом с гауптманом Криванеком, щупленьким немцем, стоял, заложив руки за спину, Экерт.

Широкая белая повязка с чёрными буквами «ОД» туго перетягивала левый рукав его выше локтя. Он был хмур, недоволен чем-то. Чуть поодаль от них, ближе к солдатскому оцеплению, которое сдерживало толпу, прохаживался молчаливый и злой начальник обольского гарнизона майор Друлинг. В начищенных сапогах, с твёрдым раструбом голенищ, он ходил взад и вперёд перед толпой, оставляя на ослепительном белом снегу глубокие чёткие следы, которые быстро заполнялись мутно-жёлтой талой водой.

Когда людей загнали за оцепление, гауптман Криванек подошёл к Друлингу, козырнув, доложил, что приказ господина майора выполнен — жители собраны.

Майор небрежно козырнул в ответ Криванеку и коротко приказал:

— Выполняйте акцию.

Криванек окликнул из строя солдата, тот подскочил, вытянулся стрункой, выслушал приказание и побежал в посёлок.

Люди в кольце зашумели.

Друлинг прошёл к сараю, повернулся к толпе, заложил руки под кожаный ремень, широко расставил ноги и, вскинув вверх подбородок, выкрикнул в толпу:

— Тихо! Приказываю молчать! Сейчас мы будем карать преступников, которые вели акцию против германской армии. Всех, кто будет содействовать партизанам, мы будем вешать или расстреливать.

Антонина Антоновна, она стояла у края оцепления, напротив Друлинга, охнула от поразившей её мысли и высохшими пальцами сдавила рот. Ледяной змеёй скользнула в голову страшная мысль. Старая женщина обмерла враз, застыла на месте.

Кто-то крикнул в толпе:

— Ведут!

Люди обернулись и увидели, как от комендатуры, с бугра, неторопливым размеренным шагом движутся к сараю две чёрные цепочки солдат с автоматами.

В середине конвоя, с трудом передвигая ноги, брели избитые девушки, сёстры Лузгины — Мария и Тоня. Платья их, изодранные, забрызганные кровью, плескались на весеннем ветру. Сёстры шли, крепко обнявшись, поддерживая друг друга. Посиневшие губы их были сжаты, а в глазах, чистых, как весеннее белорусское небо, застыл злой непокорный блеск.

Их подвели к сараю, поставили лицом к толпе. Десять метров всего отделяло Марию и Тоню от близких и родных, от знакомых и боевых товарищей по подполью. В десяти метрах стояла мать, не зная, чем помочь, как защитить дочерей.

Гауптман Криванек бегал перед оцеплением, выстраивал конвойных солдат.

— Доченьки мои, — причитала мать. — За что они вас? Меня лучше убейте, ироды!

Губы Тони вздрагивали и шептали:

— Не плачьте, мама. Не надо!

Увидев, что немцы передёрнули затворы, Мария резко подалась вперёд и громко выкрикнула:

— Будьте вы прокляты, убийцы! Будь проклят фашизм! Вас уничтожат! Ваши могилы сотрут!

— Прощайте, товарищи! Отомстите!

По толпе прокатился ропот.

Нервы Друлинга не выдержали, он рванул из кобуры парабеллум и, злобно крикнув:

— Фойер! — выстрелил. Следом раздался залп — щепки брызнули от стены, а внутри сарая прокатилось гулкое эхо, повторив чуть запоздало треск выстрелов.

Мария и Тоня вздрогнули, покачнулись и упали на белый холодный снег, лицом вперёд.

Безумно и дико вскрикнула в толпе мать:

— Доченьки! — и, как былинка, подрезанная косой, рухнула под ноги людям.

Крепко сжав кулаки, Фруза стояла рядом с Зиной в самой гуще толпы и чуть слышно шептала дрожащими губами:

— Сестрички мои, мы отомстим за вас! Отомстим! — а по лицу её, побелевшему как снег, текли крупные слёзы.

Зина крепко прижимала к себе головку испуганной сестрёнки Гали. Она застывшим взором глядела на то место, где только что стояли Мария и Тоня и исступлённо твердила, глотая слёзы:

— Не прощу! Никогда не прощу! Не забуду!

Сёстры Лузгины лежали на снегу около сарая.

Криванек лично распорядился на время оставить убитых на месте для устрашения и приказал под страхом смерти никого не подпускать близко.

Антонина Антоновна за эти дни совсем состарилась, волосы её побелели, ходила она сгорбившись, не замечая никого и ничего вокруг. Все слёзы, которые были, она давно выплакала и теперь безмолвно надрывала себе душу, ежедневно приходя к тому месту, где лежали дочери.

Наконец часового от сарая сняли и Экерт передал распоряжение майора Друлинга убрать трупы.

Марию и Тоню захоронили на взгорке, на поселковом погосте, под высокими вязами и тополями.

Односельчане проводили сестёр в их последний путь сурово и молча. Не кричали, не причитали женщины и подруги. Даже мать шла на кладбище, не застонав, не вскрикнув ни разу и не проронив ни единой слезинки.

Прежде чем спустить два гроба в могилу, боевые подруги и товарищи усыпали сестёр ранними весенними цветами, попрощались и молча поклялись мстить врагу беспощадно.

Двое полицаев стояли в стороне от вырытой могилы к пристально наблюдали за похоронами. Люди не подавали вида, не замечали этих двух притаившихся за деревьями. А когда стали расходиться, Антонину Антоновну, которая обессилела совсем и не могла оторваться от холмика сырой земли, подняли и увели домой под руки Надежда и Мария Дементьевы.

Трое суток старая женщина не выходила на улицу, ничего не пила и не ела, ни разу не прилегла, не сомкнула глаз. Она молча сидела в углу под божницей, скрестив сухие руки на столе, покрытом белой простынёй.

На четвёртые сутки, под ночь, она оторвала от сарая старые доски, заколотила окна и дверь избы, взяла узелок и ушла в Шашенский лес к партизанам. Как она нашла их, никто не знал, видно, сердце само отыскало дорогу.

В отряде её никто не спрашивал, зачем она пришла, Командир приказал отвести ей место в землянке к наказал людям не беспокоить ничем. Но она сама на другой день, как появилась в лагере, пошла помогать повару стряпать и целый день не отходила от костра, а к вечеру появилась в командирской землянке, вынула вчетверо сложенный листок и молча положила его на стол перед командиром. Командир встал, развернул листок и подошёл к Маркиямову. Оба они молча читали неровные буквы. На листке было написано:

«Заявление.

Командиру и комиссару партизанского отряда. Прошу записать меня во Всесоюзную партию большевиков и выдать винтовку.