Мой брат Сэм: Дневник американского мальчика - Кольер Джеймс Линкольн

Я не знал, верила ли она сама в то, что говорила, или просто не хотела, чтобы я считал отца мертвым. Теперь, когда с нами не была ни отца, ни Сэма, наша жизнь изменилась. Мама и я выполняли всю работу и почти не отдыхали. Нам приходилось работать даже по воскресеньям, а это был грех.

— Бог простит нас, Тим, — говорила мама, — не волнуйся, я знаю, Он простит.

Я не стал говорить ей, что я и не волнуюсь.

Что действительно беспокоило меня, так это работа. Каждый день я должен был заботиться о Старухе Прю, цыплятах и овцах, убираться и готовить, а скоро наступит весна, и надо будет сажать овощи и зелень. И естественно, кто-то должен был постоянно находиться в пивной, чтобы наливать пиво, и подавать еду путешественникам, и стелить постель постояльцам. В те дни у нас останавливалось много людей — это и посыльные, и интенданты, и просто люди, переезжающие из одного места в другое. Поэтому казалось, что наши дела хороши, но это только казалось, потому что многие, в основном солдаты, расплачивались долларами, которые были простыми, ничего не стоящими бумажками; ценность у них могла появиться только в случае победы повстанцев. На эти доллары почти ничего нельзя было купить; большинство людей отказывалось их принимать — исключение составляли только убежденные патриоты, которые считали себя обязанными это делать, чтобы доказать свою верность Джорджу Вашингтону.

Мы торговали всем, что удавалось добыть, — одеждой, сельскохозяйственными орудиями, пшеницей, сахаром, ромом, всем, чем можно. Мы даже начали продавать уже использованные вещи. Фермеры отчаянно нуждались во всем — в лопатах, в лемехах, в формах для свечей, в маслобойках… Иногда до мамы доходили слухи об овдовевших женщинах, которые не могли управлять фермой в одиночку. У таких женщин мы покупали старые сельскохозяйственные орудия и перепродавали их по хорошей цене.

Но даже это плохо помогало нам сводить концы с концами. Цены продолжали расти, бумажные деньги обесценивались. Продаешь в лавке мешок гвоздей за шиллинг и тут же обнаруживаешь, что оптовая цена гвоздей уже поднялась до двух шиллингов за мешок. Таким образом, мы порой торговали себе в убыток. Цены росли быстрее, чем мы успевали за ними следить. Правда, вышло правительственное постановление, которое зафиксировало все цены, но толку никакого от этого не было — никто его не соблюдал. Поэтому нам тоже приходилось обходить закон. Мы хитрили: продавали гвозди за два шиллинга, а потом брали еще шиллинг за мешок, в котором их продавали. Это было нечестно, но у нас просто не было выбора. Конечно, меня огорчало, что, работая от рассвета до заката, мы не могли свести концы с концами. Но что нам оставалось делать? Только молиться, чтобы война поскорее закончилась и отец с Сэмом вернулись бы домой.

Мы пытались передавать письма Сэму. Мама думала: если Сэм узнает, что его собственные товарищи схватили и, возможно, убили отца, он вернется домой и поможет нам.

— Он должен был уже устать от этой игры в солдатики, — говорила мама. — Я думаю, она не принесет никому славы.

Она сказала то же самое полковнику Риду. Полковник Рид поначалу возглавил народное ополчение, но потом оставил этот пост. Он объяснял свое решением тем, что уже слишком стар, но все знали, что это просто предлог, — Рид ушел, потому что был против войны и не хотел принимать в ней участие. Он был патриотом, но не одобрял войну.

Он сказал маме:

— Миссис Микер, даже если бы вам удалось уговорить Сэма вернуться домой, ему могут не позволить.

— Но это же неправильно!

— Конечно, Сэм может сказать, что его семье приходится очень трудно — отец пропал, и в доме остался только младший брат. Но то, что мистера Микера считают тори, может сослужить плохую службу.

На это мама сказала:

— Надеюсь, ему хватит ума не рассказывать им о взглядах отца, как вы думаете, полковник Рид?

Полковник улыбнулся:

— Думаю, хватит, миссис Микер.

Но я не был так уверен, что Сэма удастся переубедить. Он вбил себе в голову, что надо выиграть войну и выкинуть британцев из страны, чтобы мы стали свободными, а когда Сэм вбивал что-то себе в голову, то обычно доводил дело до конца. Некоторые называли его упрямым, но я — никогда. Конечно, я все еще не понимал, за что он сражается. Мне-то казалось, что мы всегда были свободными. Разве английское правительство делало мне когда-нибудь что-то плохое? Я много об этом думал, но так и не смог вспомнить, чтобы оно хоть раз причинило мне вред. Конечно, в церкви нам приходилось молиться за короля и парламент, и это было досадно, потому что из-за этого служба длилась дольше. Кстати, теперь нам больше не надо было за них молиться. Генеральная ассамблея заявила, что молитвы за короля и парламент будут приравниваться к государственной измене. Но мистер Бич, который был очень храбрым, хотя ему уже было больше семидесяти пяти лет, все равно продолжал за них молиться. Несколько раз повстанцы врывались в церковь, стаскивали его с кафедры и начинали запугивать, но он был неробкого десятка. Как и раньше, он призывал нас молиться за короля и парламент, и мы молились.

Но дополнительные молитвы были единственным, что король заставлял меня делать против воли. Впрочем, Сэм так не считал, и я не был уверен, что он вернется, когда узнает, что случилось с отцом.

В нашей жизни происходило много перемен, но самая большая случилась во мне. С тех пор как я привел домой волов и повозку, я перестал чувствовать себя мальчиком. Мне скажут, что такое не может произойти за одну ночь, — но со мной произошло. Естественно, я смертельно устал, когда добрался до дома и проспал почти сутки. А когда я проснулся, то был уже другим. Я впервые заметил это за завтраком. Обычно я садился перед тарелкой с кашей, жалуясь самому себе на то, что приходится так много работать, или что придется идти в школу, или на что-нибудь еще. А когда мама отворачивалась, я брал полную ложку черной патоки из кувшина и клал себе в молоко. И всегда медленно ел завтрак, чтобы оттянуть время работы.

Но тем утром, после ужасного возвращения домой, сразу после того, как мы прочитали молитву, я начал планировать, что сделаю — что надо сделать в первую очередь и как сделать это лучше всего. Странно, что мне даже в голову не приходило попытаться увильнуть от работы. Я не ждал, когда мама скажет мне, что делать. Я сам принимал все решения.

— Мне надо разгрузить повозку прямо сейчас, — сказал я ей, — там, в коровнике, все может промокнуть от сырости. Может быть, Джерри Сэнфорд поможет мне перенести бочки.

Мама кивнула. Я подумал: должно быть, она удивлена, что я так разговариваю, но она ничем этого не показала.

— Тебе в помощь нужен кто-нибудь покрупнее Джерри. Может быть, тебе удастся нанять Неда, негра Сэма Смита.

Мы обсудили это, затем я продолжил завтракать и неожиданно понял, что изменился. Я уже вел себя не так, как раньше, а как взрослый. Нельзя сказать, что я на самом деле стал взрослым, но, несомненно, я больше не был ребенком. Теперь я вполне мог сказать Сэму, когда он вернется домой, что-нибудь вроде: «Знаешь, Сэм, мы решили, что не стоит в этом году сажать овес, лучше использовать это место под маис» или: «Мы решили не поддерживать огонь в камине все время — у меня нет времени рубить дрова».

Но хотя мне и было приятно почувствовать себя взрослым и по-другому себя вести, я сильно скучал по отцу — особенно в конце дня, когда уставал, замерзал и был голоден, а еще надо было принести дрова, почистить коровник, подоить Старуху Прю. В такие моменты я начинал жалеть себя и мечтать, чтобы отец вернулся. Я представлял, что подниму голову и увижу, как он входит в коровник, и я поднимал голову, а отца не было. Я чувствовал себя обманутым и ужасно злился на повстанцев за то, что они развязали войну, и на Сэма за то, что он пошел играть в солдатики; ему должна была достаться вся слава, тогда как я вынужден выполнять работу по дому. Это было нечестно. Я злился, и мне было все равно, что так думать грешно.

Зима пришла и ушла, а война продолжалась; как и раньше, казалось, что она идет где-то далеко. Конечно, она влияла на нашу жизнь — цены поднимались, ничего не хватало, приходили новости, что такой-то и такой-то убиты в сражениях. Но самое главное, что приходит в голову, когда думаешь о войне, — битвы, пальба из пушек, марширующие войска, мертвые и раненые, — ничего этого мы не видели. Не считать же за военных посыльных и интендантов, проходивших через наш город.