Хорошая работа - Дэвид Лодж

Пенни Блэк возилась с застежками бюстгальтера, стягивающего ее грудь, как ремень. Преуспев в этом трудном деле, она перевернула сей предмет одежды застежкой назад, погрузила в чашечки свои гигантские груди и просунула руки в бретельки. Латекс плотно облегал ее упругое тело. Пенни надевала лифчик, только когда играла в сквош: без него, по ее словам, сиськи будут летать от стены к стене быстрее мячика.

— Нет, про Лоу я бы этого не сказала, — возразила Робин. — Честно говоря, по нему никак не скажешь, что он облечен властью. Он едва ли не умолял меня согласиться.

— Почему же ты не заключила с ним сделку? Мол, я стану этой чертовой тенью, если вы зачислите меня в штат.

— Не говори ерунды, Пенни.

— Какая же это ерунда?

— Ну, во-первых, в штат зачисляет не он, а во-вторых, я никогда до такого не опущусь.

— Глупая англичанка! — воскликнула Пенни Блэк, огорченно качая головой. Конечно, она и сама была англичанкой, но проведя несколько лет на стажировке в Калифорнии, где ее превратили в законченную феминистку, она считала себя американкой по духу и пыталась, насколько это возможно, разговаривать, как американка. — Ладно, — продолжала она, натягивал красную тенниску, — можешь излить свое негодование на корте. — Ее голова с темными взъерошенными волосами выпрыгнула из выреза рубашки, как усмехающийся человечек из коробки с сюрпризом. — Представь себе, что мячик — это Лоу.

Немолодая женщина с седыми волосами, закутанная в банное полотенце, приветливо кивнула Робин по пути из сауны в душевую. Робин ответила ослепительной улыбкой и прошипела:

— Ради Бога, Пенни, говори потише. Это его жена.

В тот же вечер Робин позвонила Чарльзу, которого эта история очень позабавила. Но, как и Пенни, он был здорово удивлен, что Робин согласилась с назначением «тенью» от их факультета.

— Это дело совсем не для тебя, разве нет?

— Понимаешь, меня считают настоящим экспертом в области рабочего романа. Лоу особенно настаивал на этом.

— Да, но не в реальном производстве. Не думаешь же ты, что это одно и то же…

— Конечно, нет, — сказала Робин, пытаясь отречься от намека на реализм. — Просто я объясняю тебе, какое на меня оказывалось давление.

Она уже подозревала, что сделала ошибку, позволив себя использовать. Подобное чувство редко возникало у Робин, и от этого было особенно неприятным.

В течение следующих нескольких дней подозрение переросло в уверенность. В то утро, на которое было назначено ее первое появление в роли Теневого Резерва, Робин проснулась в отвратительном настроении. Погода его отнюдь не улучшила.

— Только не это! — простонала Робин, когда отдернула занавеску на окне в спальне и увидела, что небо затянуто тучами, из которых вываливаются хлопья снега. Тонкая белая простыня уже закрыла мерзлую землю, побелели ветви деревьев. Робин мучительно захотелось сослаться на погоду и отложить свой визит в «Принглс и Сыновья», но служебная этика, которой она ни разу не изменила за все годы учебы и сдачи экзаменов, в очередной раз взяла верх над чувствами. Робин и так уже на неделю отложила теневые дела из-за забастовки. Во второй раз это выглядело бы некрасиво.

За завтраком (без «Гардиан», которую наверняка не принесли из-за снегопада) Робин задалась вопросом: что надеть по такому случаю? У нее был комбинезон, недавно купленный в магазине «Некст», который стилистически казался весьма уместным, но он ярко-рыжий с желтым цветочком на груди, и Робин сочла его недостаточно солидным. С другой стороны, она никому не собиралась выказывать чрезмерного уважения, надев строгий темно-оливковый дорогой костюм, в котором ходила на интервью. Что надевает раскрепощенная женщина, отправляясь на завод? Интересный вопрос из области семиотики. Робин твердо верила в то, что одежда не только прикрывает наготу, но и несет определенную информацию о том человеке, который ее надевает: кто он такой, чем занимается, что чувствует. Однако в конце концов она позволила погоде отчасти повлиять на ее выбор: брюки из крупного вельвета, по-казачьи заправленные в сапоги, тонкая блуза и пушистый шерстяной жакет. Поверх этого наряда Робин надела все ту же кремовую куртку, а на голову — шапку в русском стиле из искусственного меха. Экипировавшись таким образом, она смело вышла в метель.

Маленький «рено» казался вылепленным из снега, ключ не поворачивался в замерзшем замке. Эту проблему Робин решила с помощью специального финского впрыскивателя под названием «Суперпис». Чарльз подарил его Робин в шутку и предложил использовать как наглядное пособие при объяснении лингвистики Соссюра студентам выпускных курсов: поднять флакон над головой и продемонстрировать, как звукоподражание на одном языке может стать непристойностью в другом. Из-за снега, налипшего на стекла машины, в салоне воцарился могильный сумрак, и Робин потратила несколько минут на то, чтобы счистить этот слой, прежде чем решилась завести мотор. Поразительно, но мотор заработал с первого раза, несколько разочаровав Робин, ведь разрядившийся аккумулятор — железная причина для того, чтобы отменить поездку. Положив на переднее сиденье справочник «Весь Раммидж от А до Я», Робин отправилась на поиски «Принглс», приютившегося где-то на другом конце города: на темной стороне Раммиджа, о которой она знала не больше, чем о темной стороне Луны.

Из-за плохой погоды Робин решила не ехать по магистрали. Выбирая коварные боковые улочки, заставленные брошенными машинами, она присоединяется к длинной, медленно ползущей веренице машин, облюбовавшей внешнее кольцо дорог — не специально построенное, а состоящее из череды улиц на окраине города, где снег уже превратился в грязное творожистое месиво. Робин кажется, что она пробирается по кишечнику города, созерцая его перистальтику. То останавливаясь, то еле-еле продвигаясь вперед, она проезжает мимо магазинов, офисов, жилых башен, гаражей, авторынков, церквей, забегаловок «фаст-фуд», школы, игрового зала, больницы, тюрьмы. Несколько неприятно проезжать мимо последнего здания, мрачного викторианского строения, расположенного в центре самой обыкновенной городской окраины, где ходят двухэтажные автобусы, а домохозяйки с сумками и детскими прогулочными колясками поглощены привычными делами. Для Робин тюрьма — всего лишь слово из книги или газеты, некий символ закона, гегемонии, репрессий. («Мотив тюрьмы в „Крошке Доррит“ — метафорическое отражение критического отношения Диккенса к викторианской культуре и обществу». — Обсудить!) Глядя на это квадратное здание из закопченного камня, на окна с решетками, на кованую железную дверь и на высокие стены с колючей проволокой, Робин содрогается, представив себе людей, запертых внутри, в тесных камерах, пропахших потом и мочой, — насильников, сутенеров, тех, кто избивает своих жен и детей. У нее похолодело внутри при мысли о том, что преступление и наказание одинаково чудовищны, но и неотвратимы. По крайней мере, если люди не переменятся, не станут такими, как Чарльз, во что поверить трудно.

Поток машин медленно продвигается вперед. Снова магазины, офисы, гаражи и «фаст-фуд». Робин проезжает мимо кинотеатра, превращенного в бинго-зал, мимо церкви, превращенной в общественный центр, мимо кооперативного общества, превращенного в морозильный центр. Этой части города не хватает индивидуальности, чего не скажешь о районе, в котором живет Робин. Там на каждом шагу — магазины диетического питания, салоны спортивной одежды и книжные магазины с качественной литературой для студентов и свободомыслящей светской молодежи, преобладающей в этом районе. Робин заметила несколько одиноких деревьев и не увидела ни одного парка. Иногда попадаются целые кварталы однотипных домов, обитатели которых, судя по всему, отказались от неравной борьбы с шумом и выхлопными газами кольцевой дороги и переселились в дальние комнаты. Во всяком случае, фасады выглядят обшарпанными и облезлыми, а висящие на окнах занавески — замызганными. Кое-где видны попытки что-то обновить, но они всегда удручающе безвкусны: «георгианские» окна или «скандинавские» деревянные крылечки, наляпанные на викторианские или эдвардианские фасады. Магазины здесь или ослепительно броские, или совсем невзрачные. В первых витринах выставлен дешевый ширпотреб: синхронно мигают экраны телевизоров, освещая белоснежные холодильники и стиральные машины, уродливую обувь, уродливую одежду, невообразимо уродливую мебель с фанерной облицовкой и синтетической обивкой. Витрины невзрачных магазинов похожи на кладбища никем не любимых и никому не нужных вещей: платьев в цветочек, пожелтевшего нижнего белья, засиженных мухами конфетных коробок и пыльных пластмассовых игрушек. На людей, идущих по тротуарам, летит грязь из-под колес проезжающих мимо машин. Эти люди выглядят стоически несчастными, не ждущими от жизни ничего хорошего. Робин вспоминает строки из Д. Г. Лоуренса (то ли из «Влюбленных женщин», то ли из «Леди Чаттерли»): «В накатившей волне ужаса она ощутила серость и непоправимую безысходность всего, что ее окружало». Вот бы снова оказаться в своем уютном маленьком домике: стучать на клавиатуре, анализируя лексемы какого-нибудь викторианского романа, бережно отделяя герменевтический код от проайретического, культурный от символического. Обложиться книгами и папками, чтобы посвистывал газовый камин, а от стоящей рядом чашечки кофе шел пар. Робин проезжает мимо прачечных, парикмахерских, ломбардов, почты, магазинчика «Сделай сам», Центра зубного протезирования, Центра реабилитации. Городу конца-края нет. Или она давно уже ездит по кругу, по кольцевой дороге? Нет, с кольцевой она съехала. И заблудилась.