Родимое пятно. Частный случай - Роман Романцев

Утром, пока еще никто не встал, Маргарита вышла в сад за грушами. Если взобраться по лестнице на крышу гаража, то увидишь и море, и горы. Она так и сделала. Огрызки груш метко кидала в бочку водослива. Внизу в белых шелковых трусах появился Лебедев — на зарядку. «Красавец, но воображала. Надо бы его пожалеть», — и Маргарита отвернулась.

Лебедев ощущал ноющую ломоту в суставах, поэтому зарядку делать не стал. «Надо температурку смерить, здоровьишко не наживешь… Те — ладно, а эта коза на крыше, со сдвинутыми мозгами, чего она-то приперлась?» Он силился понять все нюансы вчерашнего дня, особенно приход Людки ночью, пытался увидеть причину каждого слова и действия, лишь тогда можно все взвесить и выработать линию поступков и слов; он же умеет, умеет рассчитывать!.. Несмотря на лихорадочные размышления, он теперь чувствовал и болезненную апатию, его чуть-чуть подташнивало, иногда темнело в глазах… Лебедев пересилил себя и поднялся на крышу гаража с большим белым покрывалом, расстелил его, улегся и бросил довольно бодро: «Эй, позагораем?!»

Завели треп о том, о сем; он был рассеянно-любезен, и между комплиментами у него проскакивали жалобы на здоровье; «Ну а Людкин корешок нес вчера какой-то дикий бред», в общем, если им ехать, то уже в полдень следует брать курс на Симферополь… Маргарита вызвалась задержаться, подлечить его, помочь, у нее же в понедельник уроков нету. «Ой, сестрица, спасибо на добром слове; от болезни первое спасение — это жар, особенно жар души; ну а я из благодарности буду любить тебя вечно до самого отъезда, хотя ты девушка и нецелованная… ниже пояса!» — бормотал-балагурил Лебедев. И тут же взял с Маргариты слово, что сейчас поутру она куда-нибудь уведет Людмилу под благовидным предлогом, — нужен мужской разговор с ее хахалем.

Огородников поднялся поздно. Узнал от Лебедева, что «бабы на рынок слиняли» и что отъезжать им удобнее где-то в час, в два. Затем последовало взаимное молчание, и Огородникову стало не по себе: логично, если бы Лебедев расспрашивал, беспокоился, еще как-то реагировал на вчерашнюю информацию… Но тот совсем безучастно смотрел воскресные телепередачи, пока Огородников здесь же, в «белом зале», пил чай. Вдруг Лебедев заговорил неожиданным, виновато-дружеским тоном:

— Это… я, конечно, дико извиняюсь, — тут он пожал плечами, — но твоя, так сказать, супруга ночью у меня лила слезы и натрепала, что я замешан в каких-то фальшивых билетах, приплетала еще какого-то художника с косичкой — мол, вроде бы ты такую мыслю толкаешь. Короче, я ваших делов не знаю и знать не хочу, но просто ты не подумай, что ночью… старая любовь…

— А я и не думаю, — сказал Огородников. Больше никаких слов от Лебедева не последовало, и тогда Огородников сделал ход.

— Будь добр, обрисуй в двух словах свои дела двадцать четвертого — ты тогда оставил пацана пожилым супругам…

Лебедев восхищенно уставился на него: «Ну ты даешь!» Заговорил же напряженно, со скрытой злобой:

— Да ты и в самом деле?! Чего меня-то? Я, во-первых, перед тобой чист, во-вторых, в долгах не останусь!

— Видишь ли, — согласно кивнул Огородников, — при пацане цену держать трудно, всяко может повернуться… вдруг фальшивка…

— Па-ашел ты! — дико дернулся Лебедев, глядя воспаленными, злющими глазами.

Когда подопечный уже на эмоциях, его полезно остудить общей логической схемой — мол, сам посуди, как же тут иначе думать; и Огородников ровным, даже занудливым тоном стал пересказывать… Лебедев слушал вежливо, со скользящим вниманием, с каким обычно воспринимаются длинные скучновато-глуповатые детективы, но вдруг выбежал из комнаты. Огородников остался сидеть по-турецки на медвежьей шкуре; Лебедь, пожалуй, и может выкинуть финт, но опасности совсем не чувствуется; если он — «художник», то уж явно не дурак; в дураках-то чаще честные доверчивые люди… Лебедев вернулся минут через пятнадцать и как ни в чем не бывало поинтересовался: будет ли продолжение.

Когда подопечный пришел в себя, сконцентрировался на логической защите, вдобавок, возможно, принял какой-нибудь стимулятор мозговой деятельности, здесь уже следует самому нагнетать эмоции, переходить на логику чувств. И Огородников вздохнул:

— Продолжение одно — зона, годков на восемь-десять; тут и отягчающее обстоятельство — подделка лотерейного госзнака… Хоть и неумелая подделка, но очень тщательная. Меня еще пугает, что здесь и Людка с Костькой завязаны…

Тут Лебедев заговорил чуть ли не жалобно, что — насколько он усек — никаких стопроцентных улик нету, очных ставок тоже не ожидается, что это все похоже на плод больного воображения, что коснись напрямую — у него наверняка будет алиби или еще какое оправдание… Но не хотелось бы подпадать под проверки да и вообще… хождения-допросы — у него же летом квартиранты, частенько без прописки, без учета… Короче, сколько надо, чтобы дело закрылось, точнее, чтоб от него отцепились?

— …Учти, я ведь и с Костей пошел тебе навстречу, а сам знаешь: в этом мире все вертится, — так закончил Лебедев. — Я бы предпочел без всякой бюрократии штраф выплатить. Ну, сколько?

«Ага, внедряет в меня образ честного малого… Честного, но с грешком, легким, житейским…»

«Ну, двухсотрублевый, сколько ты стоишь? Какова тебе красная цена в натуре? — нервничал Лебедев, напуская на лицо простодушную улыбочку. — Как он дознался до этих старых пердунов? Неужели Иванес залетел? Или Нора заболела бешенством и донесла?..»

«…Не сказать, чтобы тертый, но все же нестандартный. В преферансе такой ход называется армянский снос; брать нельзя — рискую поставить себя вне закона, но не брать — он сразу всполошится, начнет скрываться, убегать, а потом ни признаний, ни денег».

— Что ж, ты свое провернул, теперь я кое-что проворачиваю; короче, полтинник, то есть пятьдесят тысяч, — холодно бросил Огородников.

— Ни фига себе! Да я отродясь про такие деньги не слыхал! Слыхал по радио про миллиарды, на которые план перевыполняют, да иногда про мильоны, которые на убытки или на ущербные дела затрачены; я тебе всерьез, а ты! Пару кусков я бы наскреб, а три — это уже и не по-божески!..

— Я не занимаюсь благотворительностью, — хмыкнул Огородников.

— А сердечко не екает, что судьба тебя накажет? — с ернической заботливостью поинтересовался Лебедев.

Тут вернулись женщины. Лебедев их встретил с преувеличенным оживлением, достал даже бутылку коньяку «на отмечание отъезда дорогих гостей». «Один раз живем!» — с суетливой радостью повторял он, поочередно доливая в фужеры, пока бутылка не опустела. Правда, пить никто не стал. Женщины заметили, что мужчины возбуждены и злы: «У них самый разгар», — ляпнула Маргарита.

— Откуда берутся такие, как ты? — задумчиво спросил Огородников. — Тоже мне, лебедь Черного моря.

— А откуда такие, как ты, душеспасатель хренов?

— Мальчишки, будьте взаимно вежливы! — строго произнесла Маргарита. Людмила же была подавлена и безразлична.

— Я — человек нашего общества. Вполне соответствую. Пусть не его идеалам, но уж реальным простым гражданам — это факт.

— Я тоже человек и тоже соответствую. Даже побольше, чем ты!

— Нет, Лебедь! Ты — родимое пятно, так сказать, ошибка нашего общества, его неудача и отброс.

— Что ж, родимые пятна не выведешь. Только если с кожей срезать, а дырку шелковой ниткой стянуть.

— В том-то и проблема, чтобы вывести, но без крови и даже без следа. С твоей стороны будет очень красиво и очень мудро самому сознаться, признать вину, сдать деньги — может, условным наказанием отделаешься, а если и отгородишься на годок-другой, зато выйдешь человеком, а не родимым пятном под белыми одежами, заживешь как честный человек!

— То есть как живешь ты, да? А ты, кишка слепая, живешь и будешь жить скромно и паскудно! Я же предпочитаю жизнь пусть и паскудную, но богатую или хотя бы безотказную. Больше мне сознаваться не в чем, хотя ты, товарищ начальник, так красиво говоришь, что — ей-богу! — пошел бы и сознался!

— Прекратите эту пошлятину? — вспылила вдруг Людмила, но осеклась: ей же совсем нечего сказать — ну ни капли рассудка и правды!.. Лицо ее покрылось красными пятнами, и она заплакала покорно и беззащитно.

— Продолжайте, — деловито потребовала Маргарита, — я насчет безотказности не поняла.

«Проклятье, эта птичка не отмечена в классификациях… Экспромтом тяжко сработать сразу правильно, а последний шанс ему надо дать… С рапортом пока успеется…»

— Мне. очень жаль, — вздохнул Огородников, — жаль, что приходится на пальцах объяснять: ты влип и у тебя лишь одна возможность выкарабкаться — чистосердечное признание…

— Признайся, Левушка! — простонала-вскричала Людмила с неожиданной силой. — Ради нашего сына!

— Ни в коем случае не признавайся! — заявила Маргарита. — У них целое министерство — вот пусть и работают, отрабатывают свое!