Тиран - Валерио Манфреди

Арета состроила гримаску.

— Ты все еще думаешь, что я слишком худая?

— Я думаю, что ты очень красива, — ответил Дионисий, — я сильно ошибался, руководствуясь лишь поверхностным впечатлением.

Он погладил ее по щеке, а она осторожно поцеловала его руку, едва коснувшись ее полуоткрытыми устами. Он провел другой рукой по ее белоснежной груди и по животу. Арета закрыла глаза, и он почувствовал, как кожа ее трепещет под его пальцами.

Внезапно он поднял ее в воздух, осторожно и легко, словно она была невесомой как перышко, и положил на постель. Потом разделся. Нагой, он походил на одну из статуй атлетов-олимпийцев на площадях или на изображения богов на фронтонах храмов. Комнату освещали последние отблески вечерней зари: словно сама Афродита ласкала кожу Ареты взглядом. Песнь теперь звучала приглушенно и далеко, напоминая ту, что ома слышала в Акраганте, под легкий аккомпанемент флейты и серебряное дрожание струн.

Дионисий лег рядом с девушкой и почувствовал, как его окутывает ее тепло и аромат; она преображалась, по мере того как ее девственное тело испытывало наслаждение от его прикосновений. В глазах Ареты появился золотистый блеск, губы набухли, лицо светилось, как драгоценный камень. С жаром и невинным сладострастием она отвечала на каждую ласку, на каждый поцелуй. Она решительно привлекла его к себе, поборов смущение, охватившее воина, горячностью взгляда, магией девственного лона; она, словно амазонка, сжала его бедра своими. Эти любовные игры продолжались до тех пор, пока не догорел фитиль светильника. Молодые супруги остались лежать, изможденные, в полубессознательном состоянии, погруженные в некое блаженное оцепенение. Сами того не замечая, во сне они вздрагивали в пароксизмах нежности, и перламутровые отблески приморского рассвета застали их в объятиях друг друга, укрытых лишь собственной красотой.

Гермократ желал лишь одного: вернуться на родину. Он попросил друзей, еще остававшихся у него в Сиракузах, выступить с ходатайством перед Народным собранием с просьбой издать указ о возвращении его из изгнания. Дионисий, в свою очередь, отправил послание Филисту, чтобы тот призвал всех членов Братства голосовать за возвращение Гермократа; многих отправили в Сиракузы, дабы они смогли принять участие в голосовании. Но Диокл после позорных поражений в Селинунте и Гимере боялся, что Гермократ совершенно затмит его собой, что обаяние военачальника и его выдающиеся ораторские способности повлияют на народ, побуждая его к восстанию. Он боялся, что Гермократ втянет страну в долгую кровопролитную войну и что демократические учреждения не устоят перед силой его личности. В ходе бурных дискуссий между противоборствующими партиями в Народном собрании наконец стало ясно, что народ не хочет возрождения чрезмерной власти аристократии, олицетворяемой Гермократом, и предложение о его возвращении отклонили, однако с минимальным перевесом голосов.

Дионисий сам сообщил эту новость Гермократу. Тот принял его в полумраке атриума своего дома, угрюмый, похожий на разгневанного бога. Он еще был полон сил — как физических, так и духовных, — и лицо его приняло выражение зловещего, грозного могущества, внушавшего трепет даже друзьям.

Недавно обретенное родство не лишило Дионисия чувства благоговейного уважения, всегда испытываемого к Гермократу, и он, словно простой воин, продолжал называть своего тестя гегемоном.

— Значит, они отклонили предложение, — сказал Гермократ, с трудом сдерживая негодование.

— Незначительным большинством голосов, — попытался утешить его Дионисий.

— При демократии не имеет значения, измеряется ли проигрыш одним голосом или тысячей.

— Верно. Что ты теперь намерен делать, могу я спросить?

Последовала долгая пауза, потом Гермократ ответил:

— Я хотел вернуться, подстрекаемый не жаждой власти, а только лишь ради того, чтобы возглавить движение против варваров.

— Я это знаю, гегемон.

— Однако, несмотря на то что мой народ меня не принял, я, оставаясь здесь, возглавлю его. — Он встал, и голос его зазвучал мощно, словно он произносил речь в Народном собрании: — Распространи среди беженцев, находящихся в Мессине, известие о том, что мы отправляемся в Селинунт, чтобы освободить город. Скажи им, что дни унижения остались позади, что мы соберем их уцелевших товарищей отовсюду, где бы они ни находились. Мы сами сможем их найти, если только беженцы сообщат нам сведения о них. Я составлю обращение, мы перепишем его в сотнях, тысячах экземпляров — в этом обращении я призову поверженных, скитальцев, потерявших свои семьи и дома, в ушах которых до сих пор звучат душераздирающие крики их убиенных детей и подвергшихся насилию жен и дочерей. Я призову их собраться среди дымящихся развалин разоренной родины, верну им оружие и честь; мы снова установим в храмах образы наших богов и святые символы нашей веры. А потом мы атакуем варваров, выкурим их из нор и станем преследовать без передышки и без жалости. Вперед, без промедления.

Дионисий простился с Гермократом, едва заметно кивнув, и отправился созывать соратников, дабы сообщить им волю своего тестя и его план. Меньше чем за неделю полторы тысячи беженцев из Гимеры и Селинунта были готовы встать в ряды его сторонников.

Арета хотела следовать за мужем повсюду, но не могла противиться его желанию и воле отца, а те вознамерились отослать ее в Сиракузы, чтобы не подвергать чрезмерным тяготам военного похода и опасностям, с коими сопряжено это предприятие, полное неизвестности.

Это решение привело ее в такую ярость, что Дионисий даже и не пытался уговорить молодую жену выслушать себя в момент расставания.

— Ты негодяй, сукин сын! — кричала она, вне себя от гнева. — Чем я заслужила такое обращение?

— Поговори еще со мной так — я тебе так всыплю, что лицо распухнет, как бурдюк!

— Попробуй!

— Почему бы мне не попробовать? Ведь я твой муж перед Зевсом!

— Ты раскаешься в том, что прогнал меня!

— Это что — угроза?

— Воспринимай как хочешь!

— Но я вовсе тебя не прогоняю, проклятие, я отправляю тебя домой!

— Этого разве мало? Зачем тебе жена? Только тешить свою похоть? Тогда найди себе девку по средствам или засаживай кому-нибудь из своих дружбанов!

Дионисий занес руку для пощечины, но она посмотрела ему прямо в глаза, даже не моргнув, открыто бросая ему вызов.

— Да ну тебя, — выругался он, потом развернулся и, широко шагая, двинулся к двери.

— Дионисий… — остановил его ее голос, прежде чем он успел выйти из комнаты.

Он остановился, не оборачиваясь.

— Дело в том, что я не могу без тебя, а ты отлично можешь, и это сводит меня с ума.

— Неправда.

— Что неправда?

— Что я «отлично могу». Я буду считать дни и часы, отделяющие меня от тебя, и каждое мгновение покажется мне бесконечным.

— Ты говоришь так, чтобы я наконец согласилась уехать, не донимая тебя своими сценами.

— Я говорю так, потому что так оно и есть.

— Ты серьезно? — Она теперь стояла близко-близко, и он ощущал запах ее кожи, фиалковый аромат ее волос.

— Серьезно, — ответил он и обернулся. Прямо перед собой он увидел ее лицо, раскрасневшееся от негодования и волнения.

— Тогда отнеси меня в постель, прежде чем уйдешь, негодяй. Твой отряд может подождать. Ты будешь долго принадлежать им. А мне — нет.

Он поднял ее на руки, как в первую брачную ночь, и понес вверх по лестнице, до самой спальни.

— Где ты научилась так разговаривать? — поинтересовался он, снимая панцирь и наколенники. — Ты ведь дочь благородного человека, аристократа, и мне казалось, что…

— В лагере, у гоплитов. Мой отец иногда вызывал меня к себе, и я несколько дней проводила с ним. Порой даже месяц или больше… А теперь, — объявила она, сбрасывая платье на пол, — возьми меня так, чтобы мне хватило на все то время, пока ты будешь далеко.

Одиннадцать дней они шли вдоль неприступного горного хребта, и никто не посмел воспрепятствовать им или хотя бы приблизиться. Лишь иногда они замечали какого-нибудь всадника, разглядывавшего их с кручи и затем уносившегося галопом прочь. Гермократ двигался во главе колонны и был неутомим. По утрам он первым поднимался и надевал доспехи, последним садился у костра подкрепиться скудным и простым ужином. И прежде чем лечь спать, он, словно отец, заботящийся о своих сыновьях, проверял, все ли накормлены, у всех ли есть одеяло, столь необходимое при ночлеге.

На вечер двенадцатого дня они добрались до Селинунта. Воины остановились словно вкопанные, пораженные тем, что открылось их взорам. Казалось невероятным, что некогда цветущий и прекрасный город лежит теперь в руинах, а жители истреблены или рассеяны по свету.

Гермократ позволил пришедшим с отрядом беженцам из Селинунта войти в город. Словно призраки кружили они среди разрушенных стен, бродили по улицам, заваленным обломками и обугленными останками тел. Каждый искал свой отчий дом, весной пахнувший свежей известью, а летом — розмарином и водяной мятой, — дом, где проходило детство, где столько лет подряд семья собиралась вечером на ужин, все смеялись и шутили, рассказывали друг другу о том, что произошло за день. В этих помещениях когда-то раздавались голоса играющих детей, а теперь они стояли без крыш, наполняемые лишь стоном ветра, дувшего с гор.