Дальние снега - Борис Изюмский

Возле двухэтажного гостиного двора для иноземных купцов, у каменных амбаров, на длинных лотках в ожидании санного пути сушились меха красной лисицы, угольно-черного соболя, пышного бобра — ждали часа отсылки в государеву казну от дальней вотчины. Рядом, в ящиках, обитых войлоком, сидели белые соколы — для царевой охоты.

…Город, уже проведавший, что вскоре появится здесь опальный Меншиков со своей фамилией, нетерпеливо ждал этой встречи. Жители то и дело спускались к набережной, поглядывали, не плывут ли баржи с конвоем, обменивались рассуждениями, что, мол, все под богом ходим, от сумы да от тюрьмы спасения нет, что посеешь, то и пожнешь.

Проявлял в своем дворце нетерпеливость и седовласый генерал-губернатор Сибири князь Долгорукий: мстительно ожидая минуту, когда сможет насладиться видом поверженного подруга, не без участия которого отправили его в почетную ссылку. Долгорукий с кровью отрывал тогда от сердца Питербурх, его ассамблеи, карнавалы, друзей — ехал на каторгу. Написал отсюда письмо светлейшему, называя его отцом и благодетелем, выражал надежду, что в заботах тот его не оставит, обещал служить всем сердцем, не жалея здоровья, насколько слабого разума хватит. Да ответа от спесивца не дождался.

Ну ничего, теперь этот выродок свое получит!

А Сибирь — что? Оказалась дном золотым, матерью родной, о какой и мечтать не смел. Деньги рекой потекли: за освобождение от рекрутчины, за льготы торговым людям, за мягкую рухлядь.

Владения были огромны. До царя далеко: всю почту, что шла туда, Долгорукий проверял; на узком перевале поставил заслон — ни одна душа не могла теперь без его ведома добраться до России. Здесь, за Уральским хребтом, в тайге да тундре, он главный судья, военачальник, раздатчик жалованья и чинов, гнева и милости — бог земной! Пришло ощущение безграничной власти, полного и упоительного своеволия.

Дворец тобольский отстроил князь с роскошью — и в Москве, пожалуй, мало таких. Приказал доставить ему мастеров-оружейников из Тулы и Суздаля, пушечных литейцев.

Вчера выезжал на нижний посад. Любил похвастаться своим выездом — с дорогим набором, с форейтором, пощелкивающим бичом. Стороной проехал слободы кузнецов, каменщиков, печников, плотников, обогнул дубильные и зольные чаны для выделки юфтевых кож. Тоже, считай, золото.

Взыгрывали в корытах рыбьего ряда осетры, налимы, стерляди. Высились горы черной и красной икры. Дымили обжигальные печи, кучковался народ в обжорном ряду, пили квас с луком, ковыряли ягоды в решете. Зазывали в лавки самаркандцы-посудники и персидские чеканщики. Возле минарета чернобородые бухарцы выставили локотной товар: атлас, разноцветную камку, шелка, торговали перцем, корицей, пахучим индийским анисом — бадьяном.

Выйдя из кареты, Долгорукий подошел ближе: листья аниса походили на суховатые большие трубки. Лекарь говорил, настоем этого бадьяна лечат легкие. Это тоже, считай, золото.

Ссыльные плыли баржей вверх по Каме, где под парусами, где на веслах, где отпихиваясь шестами на мелях. В ином месте солдаты и дворовые тащили бечеву по берегу, и тогда Мартын старался пуще всех, упираясь что есть сил кривыми ногами в землю, надувая жилы.

Пробирались речушками Колл, Вазы, Лосьва, Тавда. Они сливались в памяти, обступали дремучими лесами, наваливались комарьем.

Россия дальняя уходила безвозвратно.

Они обгоняли колодников в баржах и все плыли, плыли дни и ночи и наконец пристали к тобольской пристани.

На берегу меж домишек собралась толпа зевак, свистела, улюлюкала, бросала комья ссохшейся грязи.

Конвой окружил ссыльных и повел их вверх по крутому Прямскому взвозу. Высоко впереди синели, взяв цвет от неба, стены кремля.

То и дело попадались татары, киргизы, монголы. На верхнем базаре большеголовый коренастый калмык, с усами и без бороды, с серебряными кольцами в ушах, рвал зубами вяленую верблюжатину. Рядом лежал лук со стрелами, а на груди калмыка висели четки из круглых косточек и ожерелье красного коралла.

Мария смотрела во все глаза на войлочные кибитки, бойкую торговлю с телег, конские табунки, отары овец, приготовленные для отправки на бойню. Стояла невыносимая жара. Запах крови перемешался со сладковатым запахом мыловарен, парафина свечной мастерской, винокурен, и у Марии начала кружиться голова.

У небольших домов с резными потрескавшимися наличниками, почернелыми трубами разгуливали коровы, блаженствовали в грязи пятнистые боровы, гомонили вездесущие воробьи.

Покачиваясь, брел по деревянному тротуару пьяный в легкой поддевке. За невысоким, из широких деревянных пик, забором, повизгивая, взлетали на качелях две юные тоболянки, и Мария позавидовала их беззаботному веселью.

И Меншиков поглядывал по сторонам с любопытством. В каком-то сарае тяжело ухают молоты — вероятно, куют железные плиты. У ворот сарая лежат лапчатые якоря-кошки, чугунные пушечные стволы, продолговатые ящики с готовыми клинками шпаг.

Потом потянулась высокая монастырская стена со сторожевыми башнями с тремя воротами, как у острога, обитыми железом.

«Здесь вдавесь, — подумал Александр Данилович, — сидел в яме бешеный поп Аввакум. Теперь и нас, поди, в такую же яму бросят».

Вдруг обомлел: ему показалось, что на завороте улицы промелькнул арап Абрамка Петров, его курчавая голова. «Нет, померещилось», — успокоил себя Меншиков.

По улице бежала, волоча хвост, собака с впалыми боками, пена текла из ее пасти. Люди шарахались, прятались от бешеной, пока возчик не проломил ей голову камнем.

Возле кабака стоял пожилой человек, по обличью швед, со следами военной выправки, в плохоньком кафтане, продавал с узкого лотка самодельные игральные карты и табакерки из мамонтова бивня и светло-зеленой яшмы.

Меншиков усмехнулся: «Не я ли тя под Полтавой в полон брал?»

Память вспышкой выхватила: ведут пленных шведов «сквозь ярмо» — через Триумфальную арку. Впереди — первый министр Карла XII Пипер, за ним полководцы Штакельберг, Шлиппенбах, Гамильтон. А дале — табунком валит швед, победно гремят пушки, звенят колокола, несут плененные знамена. А они с царем верхом заключают шествие. Такое не забыть…

Ссыльные миновали старый острог, сложенный из бревен, с крытой галереей, бойницами — и вошли во двор губернаторской канцелярии, возле судебной палаты.

Генерал-губернатор с утра был в соборе, а сейчас, возмущенный тем, что крестьяне его вотчины не уплатили оброчный сбор и отказались подчиняться новоназначенному приказчику, писал указ в село Лежнево.

«Вы, бунтовщики, — выводил он, и перо гневно скрипело, — не токмо домовно будете жестоко наказаны, но всячески истязаны и беспощадно разорены…»

В эту минуту и прибежал взмыленный полицмейстер Окуньков, тараща глаза, выдохнул:

— Ирода с выводком привезли!

Капитан Окуньков человек верный, да уж больно крут: кого хочет, на цепь сажает, у кого что понравится, то и отбирает, где надо и где не надо кулаки точит.

— Как сдадут ссыльного — веди его ко мне, — приказал губернатор.

Сам пошел в спальню — надеть парадный мундир, принять гостя милого, как след.

И вдруг пришла соблазнительная мысль: «Надо ставку с глазу на глаз сделать арапу и пирожнику. То-то феатр будет».

Поручик Петров, прослышав, что императором стал Петр II, а светлейший пал, поспешил на днях из возводимой им крепости в Тобольск. Вчера докладывал Долгорукому, как инженерные работы ведутся, на сколько аршин стены подняты. Но тот доклад — видимость одна. С надеждой глядел Абрамка: нет ли нового указа о его судьбе? Сейчас он где-то рядом здесь…

«Вот я вам полюбовную встречу и слажу. Ввечер будет что в загородном доме за вистом гостям рассказать: как черномазый с пирожником знатно подрались».

Писарь — востроглазый, с лицом, похожим на смазанный маслом блин, — почистил перо о волосы, погрыз его крошеными зубами и старательно записал в реестр: «Прислан по указу его императорского величества за великоважную вину враг отечества Меншиков со фамилией на безвыходное поселение до кончины живота, под крепким караулом».

Поручик Крюковский сдал ссыльных «по ордеру и с пакетом», получил в канцелярий губернатора бумагу, мол, «доставил в добром состоянии и отбыл». Напоследок Степан посмотрел на Марию долгим сочувственным взглядом и, подавленный, с тяжестью на сердце, вышел на улицу.

Капитан Окуньков, подоспевший к этому времени, приказал Меншикову:

— Со мной пойдешь!

Они пересекли большой двор и, войдя в богатый, украшенный картинами вестибюль, проследовали дальше: впереди Окуньков, за ним — Меншиков и позади — конвойный солдат. Где-то постукивали костяные биллиардные шары.

— Погодь здеся, — сказал полицмейстер солдату и ввел ссыльного в кабинет губернатора.