Тоннель - Вагнер Яна

Окна автобуса запотели, форточки и двери были распахнуты настежь. Как они там спят вообще, в этой душегубке, подумал придавленный жарой старлей с внезапным сочувствием, кресел-то наверняка на всех не хватило. Лежат, наверно, вповалку, как селедки в банке. Сколько их там, человек сорок? Да если даже тридцать. Если даже тридцать, подумал он и остановился. Тридцать или сорок случайных людей, которые вряд ли крепко запомнили друг друга в лицо. Вот же я мудак.

Он все еще мог притвориться, что эта запоздалая и почти уже бесполезная мысль так и не пришла ему в голову. Тем более что он ведь заглянул в автобус в самом начале, когда все еще бродили туда-сюда. И никакого человека в наручниках не было, а сидели там какие-то старухи, разложив по сиденьям целлофановые кульки с печеньем, хлебом и колбасой, мыли яблоки газировкой и вполголоса привычно ругали сволочей, которым дела нет до того, что люди теперь и домой-то вовремя попасть не могут, и старлея немедленно обругали тоже — без огонька, просто за компанию. Но больше ни разу в автобус он не совался, ему за сегодня и так хватило проклятий. Он мог бы сейчас просто пойти дальше к Опелю с младенцем, потом к решетке и назад, тупо закончить свой четвертый по счету обход, ослабить шнурки и лечь спать, а назавтра подать рапорт. Затребовать перед увольнением неиспользованный отпуск. И чудесная эта ясная перспектива была вот она, совсем рядом. Тем более странно было, что вместо этого он вытащил из кобуры пистолет, обошел спящий автобус и полез внутрь через заднюю дверь.

Запах в салоне стоял тяжелый и несвежий. Несмотря на открытые двери, внутри было жарче в разы, как будто он заглянул в баню. Кто-то шумно, со свистом храпел, по оконным стеклам редкими ручейками стекала испарина. Злополучные пассажиры и правда лежали как попало, кто на креслах, кто прямо на нечистом полу, подложив под головы пакеты и сумки. Человека в наручниках он увидел сразу — тот дремал полусидя, прислонившись спиной к кабине водителя, и, хотя наручники свои спрятал под чьей-то свернутой курткой, старлей узнал его мгновенно: разбитая щека, распухшая бровь. Даже вспомнил его улыбку, потому что странный этот человек, избитый и скованный, в самом деле улыбался ему с заднего сиденья всякий раз, когда он оборачивался. И это была нормальная улыбка, обычная, даже веселая, как будто не он, старлей, разбил ему лицо, когда валил на землю. Как будто ни рассеченная скула, ни сам этот стремный арест, обстоятельства и причины которого по-прежнему вызывали у молодого лейтенанта смутную тоску, ничего не значили и ничего между ними не испортили.

Арестант вдруг шевельнулся, поднял голову и открыл глаза и в этот раз улыбаться не стал. Несколько долгих мгновений они смотрели друг на друга — серьезно, молча, разделенные длиной автобуса и несколькими десятками спящих тел, превращаясь из двух уже почти не связанных друг с другом людей в казака и разбойника, в охотника и жертву. И как только превращение закончилось, человек в наручниках легко вскочил на ноги, выпрыгнул из автобуса через переднюю дверь и побежал, а старлей скатился по своим ступенькам вниз и бросился следом. ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 06:23

— Простите, пожалуйста, — в десятый раз безнадежно начал доктор, когда распахнулась очередная дверца и показалось еще одно заспанное лицо, и в десятый же раз приготовился увидеть, как надежда, с которой проснувшиеся встречали его робкий стук в стекло, сменится разочарованием, досадой и гневом.

Он торопился как мог, даже говорить старался быстро, но продвинулся пока совсем недалеко, пробежал поперек всего три передних линии машин — зигзагами, как испуганный жук-водомерка. И разбуженные реагировали одинаково: сначала вскидывались и тормошили остальных спящих, уверенные, что проклятые ворота открылись наконец и можно ехать, и только потом разбирали, что никакого спасения он им не принес, напротив — пришел взять у них. И сразу начинали сердиться на него — невольно, не лично, как на гонца с плохой вестью, и некоторые даже копались потом в сумках и предъявляли ему початые упаковки таблеток, пузырьки и тюбики, но маленький доктор все равно чувствовал себя попрошайкой в электричке, потел, извинялся и мямлил и все время думал про кота. Про старого своего кота, у которого слабое сердце и дурной характер и который от гостей всегда прячется под диваном, не выносит бестактных прикосновений и даже полежать рядом приходит, только когда сам к этому готов.

— Извините, что разбудил вас, — говорил он, жалко улыбаясь. — Нет, нас еще не открыли, нет, извините. Да, понимаю, но вопрос неотложный. Дело в том, что ранен человек, серьезно ранен, и ему очень нужны лекарства. Может быть, у вас что-то есть? Если вы не против, я взглянул бы. Простите еще раз, спасибо большое, — и разглядывал мятые пачки валидола, витамины, леденцы от кашля и капли от насморка, извинялся, и благодарил, и бежал к следующей машине.

Его мучила мысль, что всё с самого начала пошло неправильно, какой-то ужасной кривой дорогой, причем именно из-за него. Это он сглупил и ошибся — давно, еще пять часов назад, потому что мог ведь найти и паршивый антисептик, и даже какие-нибудь антибиотики еще тогда, если бы не женщина с молоком, которая сказала «они думают, им все можно», и он постеснялся настаивать. Да что там, почувствовал облегчение, как будто сердитая женщина одной своей репликой избавила его от неудобств, унижений и неприятных разговоров, выступила за весь тоннель сразу и разрешила ему не искать помощи, просто наложить идиотскую шину и заснуть. Убедить себя в том, что вот-вот появятся другие и остальное возьмут на себя, а он и так сделал все что мог, хотя это была неправда и он не сделал. Конечно нет, и каждая следующая минута только уводила его дальше от правильного течения событий, запутывала все еще сильнее, но вырваться почему-то уже не получалось, и он катился по тем же муторным рельсам. Заискивал и суетился, заранее готовый к отказу; не требовал, а просил, потому что ему все еще было неудобно, и он по-прежнему ждал, что все как-нибудь разрешится само собой. Потому что он был слабак. Тряпка. И теперь мальчик из Гольфа вот-вот потеряет сознание и придавит кота или даже убьет нарочно, в наказание за его, доктора, малодушие и глупость. И даже зная это, он, доктор, не бросается, например, к своей машине и не жмет на сигнал, чтобы разбудить всех. И даже в эту самую минуту ему, доктору, гораздо жальче не мальчика, а кота. Но сильнее всего, получается, ему жалко себя.

— Ну что? — спросила сонная девушка из синего Хёндай Гетц, держа у него перед носом раскрытую косметичку. — Подойдет вам что-нибудь?

Аспирин, ибупрофен, лейкопластырь. Пара тампонов, пудреница, помада и зубная щетка. Бесполезная дребедень, ерунда.

— Да, — сказал он. — Да, спасибо большое, я возьму вот это, если вы не против, — и вытащил серебристый блистер ибупрофена, в котором из десяти таблеток осталось шесть. — Это не совсем то, что нужно, но пригодится. И если у вас найдется немного воды... Спасибо. Спасибо, вы очень помогли, правда.

По пути к решетке он выдавил таблетки в ладонь — маленькие, белые, без маркировки. Упаковку он смял и положил в карман.

— Вот, — сказал он задыхаясь. — Вот, я достал. Видите? Вот. И еще я принес вам воды.

Мальчик-Фольксваген снова лежал на спине, прижимая кота к груди, бледный и мокрый, как утопленник, и на краткое мгновение доктору показалось, что он опоздал, что один из них может быть уже мертв — или мальчик, или кот. Но тут мальчик открыл глаза, а кот дернул лапой — устало, несильно.

— Это что? — хрипло спросил мальчик.

— Антибиотик, — соврал доктор. — Это то, что вам нужно. Я принес. Вы можете отпустить его. Пожалуйста.

— Нет, — сказал мальчик. — Сначала дайте таблетки. И мне еще нужен укол. Мне больно, вы сами говорили, что нужен.

— Ну что вы как маленький, — сказал доктор. — Зачем вы так? Я всю ночь тут с вами сидел, я помогаю.