Пирамида Кецалькоатля - Хосе Портильо

Лишь через двадцать шесть годов после великой засухи жрецы сумели выполнить свое желание, и наконец Тескатлипока вернулся в Тулу.

Все эти двадцать и шесть лет Кецалькоатль, как прежде, был повелитель и хозяин Тулы.

Ликуя, радуясь дождю, его сопровождал народ, когда сошел он с Пирамиды. И так же, как в тот день, когда Се-Акатль в небо вознесся из костра, он, опираясь на плечи кокомов, слабым голосом, чуть слышным в реве грома, стал говорить с Тольтеками, а все его слова Уэмак людям громко повторял:

— Я, Се-Акатль Кецалькоатль, стал снова господином Тулы. Народ Тольтеков так желал, так повелели дождь и ветер. Вступаю в старость я, в преддверие конца. Дано опять мне править Тулой и правду сущую искать. Я верю, будет время, когда спокойствие и справедливость среди народов воцарятся, но не моей заслугой это станет, сил у меня уже не хватит. Я часто спотыкался, падал. Грудь моя не раз с сырой землей соединялась, но я вставал. Я вам принес благополучие и вред, страдания и радость. Во всем имеются две стороны, в моих деяньях — тоже! Я стану властвовать и правосудие вершить среди Тольтеков. Я этому отдам остаток жизни. И будет правосудие Тольтеков всегда соответствовать их воле. Но никогда не выйду я из Дома радости народной. Отсюда буду править я, его порог не преступая. Останусь вашим пленником, но голосом моим отныне будет Уэмак, как прежде был им Топильцин. Таков обычай будет новый. Соединенные большим дождем, мы будем жить, сплоченные, как зерна спелого маиса.

После ливней вернулось в Тулу прежнее благополучие, росло ее могущество и множились ее богатства; мощь ее признали все до берега морского на востоке. В долинах гор гремело эхо голоса Кецалькоатля — его прозвали Господином Ливня и Сыном Креста и Ветра.В эту эпоху новую, блаженную и тихую, совсем изнежились разбогатевшие Тольтеки; кроткими и добродушными Тольтеки сделались, ибо не думали о нищете и голоде.

Но колдуны на севере замыслили недоброе.

Красавицей родилась дочь Кецалькоатля.

Тринадцать лет прошло после великой засухи; ей было лет в ту пору восемнадцать. Красой своею славилась она в Анауаке, но никогда не выходила из дому, из Дома радости народной. Там и жила с отцом, лишь в окружении прислужниц-женщин. Люди гордились ею. Она была прекрасна.

В годы те достигла Тула верха благополучия и мощи; Кецалькоатль был мудр и справедлив. Он сочинял законы добрые, учившие терпенью и сочувствию. Вводил обряды, правила, как чтить и почитать родного Брата-близнеца, дожди, ветра и крестовину деревянную, что к берегу его когда-то принесла. Цветы и перья, музыка и фимиам были дарами жертвенными тем, кто обитает в небесах. Но чтобы в благоденствии не забывать о боли, он ранил ноги острыми шипами, а кровь с себя смывал глубокой ночью в водах источника, что назывался Шипакоя.

В те годы сочен и обилен был маис. Початки спелые так были тяжелы, что человек мог унести не более двух. Под стеблями маиса зрели тыквы круглые, огромные и желтые. Других плодов и злаков тоже было вдоволь. Сбирали хлопок всех цветов: телесный, белый, розовый и синий. И птицу разводили всякую: шитолей, сакенов, кецальтотолей и тлаукучотлей. Тольтеки певчих птиц любили. Выращивали дерево-какао, бобы-какао знали всех сортов.

Все было в Туле, все, чего душа ни пожелает. Всего хватало у Тольтеков, голода никто не знал, в одежде не нуждался. Когда Кецалькоатль желал к народу обратиться или сообщить о чем-нибудь, на холм высокий возле Тулы, что назывался Цацитепек, глашатай восходил и громким голосом оповещал народ о приказаниях Кецалькоатля, и этот голос долетал до самых дальних мест, до моря. То был Текпана глас, глас государства Тулы, всем возвещавший о начале и конце работы, праздника иль отдыха. Народ искусно разукрасил дом Кецалькоатля. Четырехкрылый дом-Текпан[28]о центру круглым был, подобно раковине. Все четыре больших крыла покрыты были: первое — зеленым камнем чальчиуитес, второе — серебром и бирюзою, третье — белыми и красными ракушками, четвертое — чудесной древесиною; и перьями всех птиц его украсили.

Огромные богатства накопились в доме-Текпане у Кецалькоатля. В Туле была сладка и безмятежна жизнь.

Дочь юная Кецалькоатля хорошела, а колдуны на севере недоброе замыслили. Они нередко слышали о красоте девицы-дочери, об удивительном великолепье Тулы.

Уэмак, хотя уже немал был его возраст, желал ее взять в жены, а за ним — другие знатные Тольтеки и сыновья их. Дочь Кецалькоатля, однако, мужа не искала. Счастливо жила с отцом, служила культу Дерева Вселенной.

— Настало время дочери твоей взять мужа, — молвил Уэмак. — Ей надо кровь Тольтеков обновить.

— Да, время, — отвечал Кецалькоатль. — Но нет охоты ни у меня, ни у нее. И счастлива она в девичестве своем. А пока девственна она и радуется жизни, не будет горя в Туле. Ты не смущай ей душу чистую. Пусть юность радуется песням! Пусть светлой видит она жизнь в невинности своей и, как ребенок, пляшет и поет у Древа Жизни.

Но вот однажды девушке дозволили впервые дом покинуть, чтобы пойти на площадь. Там на празднество великое торговцев множество из всех земель собралось. Девушку радостно встречали Тольтеки, их восхищенью не было предела.

И в эти самые минуты с земли, где он на корточках сидел, Тобейо встал, нагой, во всей своей мужской красе и силе. Товары предложил ей — чудодейственные травы, которые он с севера принес. Смешалась девушка, зарделась и бросилась бежать, а дома места себе никак не находила. Женщины-прислужницы заметили ее волненье.

Дней через восемь снова она в торговые ряды наведалась, Тобейо не нашла и тотчас поспешила к себе домой, где не могла скрыть от других смятенья своего.

Прошли другие восемь дней, она опять вернулась, встретила Тобейо. Он был наг и дерзко путь ей преградил, цветы и травы предлагая.

— Возьми их. — Он сказал. — Ты самая прекрасная! Должна ты подарить отцу потомство. Дети — победа жизни и людей над смертью и над тьмой. Венок цветов во мраке ночи, трав аромат во времени. Надень венок и успокойся.

Он ушел, а она все смотрела ему вслед, прижав к груди цветы и травы. Понурившись, брела домой. С тех пор, казалось, заболела: плакала, к еде не прикасалась.

— Что за недуг осилил мою дочь? — спросил Кецалькоатль, заскучавший без танцев, ласк и щебета веселой девушки. — Что за болезнь ее прибила?

В ответ ему служанки-женщины сказали:

— Наш господин, ее недуг — Тобейо. Он голым всюду ходит. Дочь ваша его увидела, она теперь больна любовью.

В отчаянье пришел Кецалькоатль. Не спрашивая более, укрылся в дальней комнате. И размышлял:

— Велик мой грех. Я сам нарушил целомудрия обет, я пожелал бессмертным стать и женщину к себе приблизил. Вот дочь моя и плоть моя от плоти теперь казнит себя телесной мукой!

Шла кругом голова у старца. В думах, в терзаниях своих не находил он утешенья. Но дочь не поправлялась. Молча страдала, слов не говорила. Смолкли песни, перья на одежде потускнели, а цветы увяли, — она не видела, не замечала ничего. Кецалькоатль пришел ее проведать:

— Что происходит, дочь моя, с тобой?

— Меня томит желание и стыд, отец. Не знаю, что во мне? Тоска изводит мою душу, огонь нутро мое сжигает!

— Что за причина, дочь моя?

— Мой господин, я видела мужчину! На площади увидела я в первый раз мужчину! И поняла: я женщина, но непохожая на остальных, ущербная, несовершенная! И с той поры меня переполняет чувство жгучее, тревожное и непонятное.

Не смог свой гнев сдержать Кецалькоатль и закричал:

— Не допущу, чтоб над невинностью желание твое возобладало! Я не хочу, чтоб перестала ты быть девочкой смешливой и веселой! Не смеешь ты об этом думать! Ты не сорвешь сей плод! Древо жизни у тебя другое. Я не позволю, не желаю. Ты каяться должна!

— В чем каяться, отец? — спросила грустно дочь. — Тревога и желание мной овладели. Я была захвачена врасплох. В чем каяться, когда удар предательский, как молния, пронзил мне тело?

— Ты борись! Сопротивляйся! Преодолевай!

— Но что должна преодолеть я? Что?

— Терзанья плоти! И желанья! Принес я девственность твою в дар нашему Творцу. Не навлекай Его немилость на себя!

— О господин! — Сквозь слезы девушка сказала. — Ответь, как дальше жить мне? Я в неведенье жила сначала, а потом нагрянули желанье и тоска, теперь грозит мне грех! И надо покаяние нести, плоть умерщвлять, колоться иглами магея! Кровь лить горячую, чтоб искупить свой грех… но в чем? Не понимаю! За что падет немилость неба на меня?

— За то, что жаждешь плоти!

— Но разве это грех?

— Это зло. Наслажденье — зло, владеющее телом, мешающее воле подчиняться!

— Но, господин! Не понимаю: боль — добро, а наслажденье — зло? Зачем сотворены мы так несовершенно и так странно? Лучше б мне жить без мук и без желаний с повязкой темной на глазах, как раньше. Почему ты сам не указал мне путь к подобной жизни, без страданий?