Пирамида Кецалькоатля - Хосе Портильо

Однажды ночью, после охоты долгой за олененком, которого они загнали, разговорился Татле с сыном Маштлы кое о чем, не относившемся к делам насущным. Оба насытились и отдыхали.

— Ты почему пошел за нами? — допытывался сын Маштлы. — Ты мог не уходить!

— Хотелось мне пожить, как вы, как чичимеки. Отец твой страстно звал к свободе, вы все рвались на волю, и захотел я с вами убежать. Но чичимеков, ваш народ, нигде не вижу.

— Нет чичимеков. — Юноша ответил. — Нас нет, здесь всяк сам по себе. Мы сходимся и вновь расходимся. Соединяемся и снова разбредаемся. Как воздух мы, рассеянный вокруг; как быстрая стрела, своим путем летящая, хотя все стрелы иногда сбираются в колчан. Жрецов мы не имеем, нет вождей. Наверное, хотел ты чичимеков повести, как господин твой учит и ведет Тольтеков.

— Да. Может быть, я этого хотел. Я видел: слабы вы. Наверное, наставить вас желал. Теперь увидел я: свободу, нам данную природой, не удержать — она уходит. Так ушли из Тулы чичимеки. Кто жив из них — свободен тот.

— Да, это так, — ответил юноша. — Теперь и ты свободен. Не воин, не слуга, никто.

— Да, — согласился Татле, — я свободен!

На следующий день он упал и ногу повредил. Его нашел в ущелье сын Маштлы и ждал, пока в сознанье он придет.

— Ты ногу поломал, — промолвил юный чичимек. — Не сможешь бегать ты, охотиться не сможешь!

— Так помоги же мне! — взмолился Татле.

— Не знаю как. Хотел помочь я своему отцу, но даже смерти час его я не поймал. Я ухожу!

И он ушел, оставив Татле одного.

— Теперь и вправду я свободен, — вслух думал Татле. — Но не должен я умереть. Тем более один. Я не умру!

Он постарался выжить. Выжил. И снова стал искать людей, но в Тулу возвращаться не захотел калекой. В горы пошел, скитался по долинам, питался травами, кореньями, нуждался, голодал. И вот однажды он наткнулся на пещеры, где жили семьи тех жрецов, что Тулу бросили в надежде когда-нибудь туда вернуться. И Татле снова потерял свободу, став пленником людского общества.

Когда бродил он по долинам, стараясь голод заглушить, с отчаяния жевал он травы разные. Пил сок пейоте[24] и, бывало, вступал он в мир видений странных. Пред ним развертывался радужный, волшебный мир, где под воздействием дурманящих растений метались его мысли, одинокие, неистово свободные. В мозгу парили звездные туманности, переливавшиеся красочными перьями, переплетавшиеся змеями. И в этот мир вводил он тех, кто принимал его с почтеньем. С тех пор стал Татле зваться Колченогим из Края ярких сновидений.

ЗАСУХА

На следующий год после того, как в заточении стал жить Кецалькоатль, сушь страшная пришла на земли всего Анауака, и засуха семь лет подряд их жгла без передышки.

Меж тем Кецалькоатль ниву собственную в своей темнице засевал. Старуха старая всему народу с гордостью сообщила:

— Наш господин Кецалькоатль семя бросил в утробу тольтекской девушки. В Анауаке вырастут сыны Кецалькоатля! Кецалькоатль в народе нашем обретет бессмертье.

Кокомы радовались шумно и праздновали весело и долго в хоромах Дома радости народной.

Сиуатль от всех отдельно поселили, и каждый знаки уваженья ей выказывал. Бывало, когда она из дома выходила в город, беременные женщины ее одежд касались, благ и добра желали.

Топильцина вдруг охватило беспокойство.

— Кецалькоатль взял женщину и пустит корни в наших землях. От нашей девушки набрался сил, и умирать он не захочет. Как никогда захочет жить. У нас прибавится забот: что станем делать со щенками? Как тигры вырастут они и захотят сожрать Тольтеков. Их надо вовремя убить!

— Не ты, злость дикая твоя так думает, — ответил Уэмак. — Нет. Даст теперь Кецалькоатль кровь свою Тольтекам по любви, а не во имя мук, страданий. Мы породнимся с ним, с его делами через детей его родных и кровных, рожденных нашей женщиной. Кецалькоатль станет вправду нашим, врастет он в наши земли, плодородие вернет им. Надо возвратить Кецалькоатля. И детей его мы убивать не будем. Наши они тоже, от плоти плоть.

— Но он уже не нужен нам, — отрезал Топильцин. — Мы знаем всё и больше понимаем, чем он, блуждающий в тумане состраданья и думающий о чужих, а не о нас, как мы хотим.

— Он в чем-то прав, он научить желает нас питать к другим отеческие чувства, — ему ответил Уэмак.

— Нет, не научит ничему нас сухое Дерево Кецалькоатля, — упорствовал военачальник Топильцин, но и Уэмак не сдавался:

— Сейчас ростками свежими оно нас одарило. Се-Акатль доволен был бы перьями Анауака новыми. Сыны Кецалькоатля узами крепчайшими отца соединят с Тольтеками. Былые узы разрубив, он новые завяжет. Кецалькоатлю многим мы обязаны. И Тула многое еще взять может у него.

— Нам надо было с ним покончить, пока детей не наплодил он, — цедил сквозь зубы Топильцин. — И будут тут они ни то ни се. И места не найдут себе, как бедный Татле, чья душа спокойствия не ведала, словами исходила, искала то, чего нигде не сыщешь. Думаю, нам следует убить детей Кецалькоатля.

— Нет, — молвил Уэмак, — они Тольтеки, как и мы, а мы навек отвергли жертвоприношенье — таков был первый уговор народа нашего с Кецалькоатлем.

— Это не жертва, — рыкнул Топильцин, — а убиенье зла!

— Нет, говоришь о жертве злости собственной и страху своему. Смущен душой ты, Топильцин. Ведь ты любил Кецалькоатля. Шел вслед за ним и спас его от чичимеков. Но вот ты ощутил вкус власти, которую тебе мы дали, и вдруг его возненавидел. В тебе неистовствует то, о чем ты думать не желаешь. Ты стал похож на Татле: споришь с самим собою!

— Нет ненависти у меня к нему, я больше не нуждаюсь в нем и знаю хорошо, чего хочу; не Татле я, дурашливый птенец. Я человек, желающий распространить мощь Тулы далеко, до двух больших морей. У Тулы есть свое великое предназначенье. Желаю я крепить могущество Тольтеков.

— Но то же самое желал Кецалькоатль.

— Не то же самое, — ответил Топильцин. — Кецалькоатль не любит нас, Тольтеков. Он любит всех людей. А что такое люди? Нет их. Есть Тольтеки, есть чичимеки; есть созидатели, есть дикари, но нет людей вообще. А если нет — нельзя для них и сделать ничего. Слова и общие понятья. Люди! Ложь глупая Кецалькоатля, его заслон из состраданья, препятствующий нашей Туле стать всех сильнее. Сам ты видел — бежали чичимеки, которых поучать желал Кецалькоатль: они бежали вслед своей свободе, нарушив установленный порядок в Туле!

— Думаю, — промолвил Уэмак, — Кецалькоатль Тольтеками хотел всех чичимеков сделать и Тольтеками он хочет всех детей своих увидеть. Может быть, нет людей вообще, но всюду могут быть одни Тольтеки. День настанет, сольемся все в один большой народ. Я думаю, желает этого Кецалькоатль.

— И ты затеял глупую игру в слова! Ты ученик его и заражен словами. Слово! Теперь детей иметь он будет кровных! А множество детей уже от слов его родилось!

— Пусть так! Но, Топильцин, ты слов боишься.

— Никто не страшен мне, а менее всех ты!

— Тогда оставь в покое нас, детей Кецалькоатля, всех — и по слову, и по крови! Оставь в покое и себя, родного сына собственных придумок!

— Я никому не сын! Я — сын земли своей и никого в покое не оставлю! Нет, не позволю здесь родиться отпрыскам Кецалькоатля.

Но вожди свое с ним выразили несогласье, и Топильцин им уступил, но повелел в темницу бросить Сиуатль, дабы народ не знал детей Кецалькоатля и не считал их лет, пока судьба не повернет иначе.

Вскоре родилось первое дитя: мальчишка светленький, как солнце. Старуха первая весь дом оповестила:

— Дочь наша солнце родила! Второе солнце здесь взошло! Он светел, как зерно, а волосы желты, как у маиса!

Благая весть вырвалась на волю, народ, который все еще любил Кецалькоатля, доволен был. Не радовался — гневался, страшился Топильцин, а Уэмак пел, ликовал и веселился. Кецалькоатль видел, как появился мальчик, маленький маисовый початок, и тайну разгадал пупка — исконной связи всех людей.

— Иди зарой, — сказал старухе он, — поглубже в землю пуповину. Пусть эта животворная таинственная нить, связующая поколенья, пусть эта бесконечно малая глубинка, как часть всей глубины Вселенной, меня привяжет к этим землям, соединит навек с потомками. И будем это помнить, пока не станем все единым целым.

Он обратился к сыну, грудь матери сосавшему, и так сказал:

— Нить порвана! Мы были двое, а теперь — втроем мы, трое. О, удивительное таинство творенья! Сын мой, ты уже кто-то, ты — уже есть. И вознесем благодаренье Богу за то, что здесь ты, с нами. Всюду кровь! Пришел ты с муками и с кровью, и первый вздох твой обратился плачем. Теперь понятно: кровь соединяет страданья и любовь. Как пуповина, что отныне гниет в глуби земной. Ты сделан мною, ты — мое подобие. Ты соткан из волокон мук и страсти, счастья и слез. Ты скоро будешь у границы всех возможностей, для выбора любого силу возымеешь. Ты станешь указателем путей и мерою богатств и нищеты. Орлом ты станешь и змеею; в страданиях своих ты воплотишь Вселенной совесть, хохотом своим достоинство людей восславишь. Смех искони тебе присущ, как и свобода. Ты сумеешь петь, и голос собственный твой будет слышен в хоре Теутлампы. Я знаю час рожденья твоего, но мне неведомы глубины те, из коих появился ты, не знаю я, как сложится твоя судьба. Но ты пришел, как я. Как все пришли и приходили ранее и как придут потом по неизведанным дорогам поколений. И ты пойдешь, пока не изживешь себя, пойдешь при свете совести своей — своей и более ничьей, являющей собой предел того, чему нет края и конца. Она — одна, всего одна есть совесть у тебя, и ты один и неделим. Ты — уже кто-то! Ты жив, живешь, сын мой! Ты плачешь, и я плачу с тобою вместе!