ЧАПАЕВ — ЧАПАЕВ - Виктор Тихомиров

Видно было, что музыка идет именно из музыкантши, хоть и через инструмент. И поток этой музыки так силен, что девушке приходится скручиваться жгутом, чтоб несколько придержать ее ход, но тут же, не снеся напора, раскручиваться в обратную сторону, отчего подол платья отлетал резко вбок, но не насовсем, а чтоб через мгновенье опять завернуться вокруг отставленной ноги. Головой же, в смятой прическе, она крепко прижимала инструмент, будто ежась от холода и одновременно прислушиваясь внимательно, что там за мелодии приготовились вырваться наружу.

Музыка была такова, что никто у костра подобной и не слыхивал прежде. Некоторые бойцы, с особенно расстроенными в боях нервами, принялись рыдать, не стесняясь товарищей и не ожидая никаких утешений. Это были рыдания скопленные годами суровой и несправедливой жизни, и теперь они рвались наружу бурным потоком, принося небывалое облегчение.

Слыша это, отлеживавшийся поодаль на носилках комиссар, стуча зубами, давал слабым голосом из-под шинели разъяснение:

— Это у них слезный дар открылся. Это хорошо, не то до ручки дойти можно, как я. А которые рыдают и плачут, тем не грозит такое.

Раскрытый футляр от скрипки, еще до перерыва в музыке, стал наполняться кусками хлеба, яйцами, пачками махорки, кислыми яблоками местного сорта и даже обойма винтовочных патронов шлепнулась сверху. Сахар — само собой. Денег только не клали, кроме одной желтой монеты с дырой посередине, могущей, видимо, служить украшением или грузилом для рыбной ловли.

А вместе с последним звуком, после которого и тишина показалась новой и тоже содержащей в себе неведомую прежде музыку, раздался и хриплый голос кашевара, принесшего котел каши и, перво-наперво, навалившего девушке этой каши в подставленный черепок. Потом уж подступили в очередь бойцы и комиссару отнесли порцию.

Артистка, при помощи круглого колена, закрыла переполненный футляр и, спрятав завернутую скрипку под наплечный платок, принялась за еду. Быстренько с ней покончив и вытерев черепок корочкой хлеба, девушка съела и ее, затем будто бы растворилась в воздухе, и не мудрено, поскольку, как уже упоминалось, ни пса было не видно вокруг.

…

Матрена, которая при записи назвалась Петром, была все время тут и с интересом все слушала, тем более, прежде ей не приходилось бывать в собрании, чтоб такое стечение мужчин. Один только совокупный запах чего стоил. Хорошо еще, что народец вокруг преобладал низкорослый и щуплый, за счет китайских представителей и поэтому не вдруг должны бы ее разоблачить.

Речь комиссара так впечатлила девушку, что Матрена на какой-то миг, пока не опомнилась, обрадовалась даже вместе с парнями, что и ей будут в приказном порядке «давать» девок. Но опомнившись и потом, позже, она все удивлялась, по-девичьи, до чего все эти пареньки и мужики похожи на кобелей, и как сильно их эта сторона жизни воспламеняет. Она, бывало, с подругами и полслова робела сказать об этих отношениях, а тут, на привалах и у костров, то и дело о них, и вообще о бабах заходила речь, не смотря на страдания из-за боевых ран и увечий. Матрена даже узнала из разговоров многое такое, неизвестное ей доселе, о своем девичьем «устройстве», и даже о разнообразии этих «устройств».

Сперва она сильно струсила и подумала бежать, но пообвыкнув, решила, что все эти сведенья могут пригодиться в дальнейшей практической жизни и, не замечая к своей персоне особенного внимания, решила еще побыть в дивизии, чтоб добрать боевого опыта.

Зато она лучше почувствовала себя парнем, Петром и в дальнейшем легко вошла, что называется, в роль.

Когда все наелись каши, а девушки со скрипкой простыл и след, бойцы сами принялись петь, приплясывать и играть на народных инструментах, которых в те далекие времена было великое множество. Одних гармошек всех видов можно было встретить в одной какой-нибудь, для примера взятой деревне, до десяти штук. И овладение этим нехитрым инструментом делало парня одним из самых завидных кавалеров. Многие достигали немыслимой исполнительской виртуозности. На балалайках же мог играть всякий, кому не лень, и если еще оставались незанятые сельчане, так могли музицировать на ложках. Пляшущим же оставалось лишь, как можно сильнее топать ногами, держа руки на поясе и выше подпрыгивать. Плюс — кто чего выдумает по ходу дела. Но из этих нехитрых фигур складывались иногда потрясающие танцевально-музыкальные формы. Словом, веселиться умели.

К Матрене, пристроившейся было на отдых возле телеги, стал приближаться один такой гармонист, пиликая на ходу однообразный перебор. Видя его приближение и почуяв неладное, Матрена для маскировки закурила неумело цыгарку из самосада и даже разок сплюнула навстречу идущему. Однако тот не свернул в сторону, а присел рядом и даже притулился к Матрене, буквально, как к девке и сразу заговорил, показательно оглаживая свою гармонь:

— Слышь, Петро, а чо, сеструха у тебя имеется?

— Зачем это тебе? — нарочито грубо осведомилась девушка, примериваясь в случае чего врезать гармонисту между глаз.

— А я так себе располагаю, шо коли ты, Петро, такой гладкий и розовый, то сеструха еще глаже должна быть. А я жениться думаю и познакомиться непрочь, — вкрадчиво заговорил боец и крепко приобнял Матрену за спину, да так, что рука его, как-то недружественно поползла ниже ремня.

Если бы Матрена была парнем, она бы не так скоро почуяла опасность этого поползновения, это ведь было почти дружеское объятье. Но как девушка, она вмиг сообразила, куда клонит гармонист и сразу сделала что собиралась, а именно, врезала парню точно между глаз. Гармонь его, пискнув, соскользнула с молодецкого плеча и упала в траву.

Но боец, победно ухмыльнувшись, повалил Матрену и бормоча свое:

— Тебе понравится, понравится, дурень, увидишь…, — потащил ее под телегу.

Матрена вывернулась и, вскочив, выставила вперед кулаки. Парень тоже поднялся и, оскалив рот в похотливой улыбке, двинулся на второй приступ, подбирая с земли гармонь. Но произошло непредвиденное.

Василий Иванович Чапаев, просидев целый день над картой, в тщетных попытках освоить пользование ею и, составив-таки план предстоящих боевых действий, углем на обширном боку белой русской печи, вышел пройтись по расположению части, чтоб размять кости. Тут он натурально и предстал во всей своей красе, прямо перед лицом гармониста, не успевшего переменить похабную улыбку на лучшую.

Комдив появился так внезапно, что оказался на месте Матрены — Петра. Боец же по инерции еще наступал на него, растопырив руки, и ремень его был заметно распущен.

Лицо Чапаева побелело от бешенства, в состоянии которого, и все это знали, он делался невменяем, но будто руководим высшею силой. Себя не помнил. В этом-то виде его и огибали пули на своем лету, и клинки ломались об голову. Не только лицо командира побелело, но и весь он сделался бел, и даже глаза сделались белы, если не наоборот черны, как антрацит.