ЧАПАЕВ — ЧАПАЕВ - Виктор Тихомиров

Этот ветер навстречу и общий гул, слил всех в одно общее окрыленное тело и душу, не замечающую отдельных потерь, потому что отпадали сраженные, лишние части, душа же только ширилась. И если б не вражеская цепь впереди и орудия, которые уже разорвали надвое воздух и врезали навстречу первой шрапнелью, так что в рев атакующих вплелись первые крики и хрип раненных, то вся конница так и летела бы вперед и лесом, и по ржи до первой пропасти, чтобы ухнуть всей конной тьмой в бездну.

Но было кому затормозить разгон и принять на себя сметающий удар чапаевцев.

Чехи и рады бы убежать в свою Чехию, и вернуть взятый хутор, или зарыться с головой глубоко в землю, но судьба распорядилась иначе. Хотя держались они стойко и разбежались далеко не все, но через час не было уже никаких чехов и в помине, только опрокинутые пушки, да кровавый туман. Поваленный же броневик остывал в луже масла, бесполезно вращая в воздухе колесами на резиновом ходу.

Чапаев, так и не выстрелив ни разу, стоял широко расставив ноги в тачанке, смотрел в бинокль и довольный наворачивал на палец свой великолепный ус.

…

Вечером того же дня добровольцы-новобранцы, заодно с чапаевцами, сидели подле ярко горящего костра и с нетерпением ждали, когда сварится обещанная каша. Каша доходила в полевой кухне неподалеку. Запах этой каши определенно касался ноздрей вечно голодных чапаевцев, добрую половину которых, составляли почти подростки, и полно было косоглазых китайцев, возраст и даже пол которых мудрено было определить.

Комиссар Клочков умело пользоваться этим для политпросвещения, появляясь всегда с подветренной стороны, от кухни, вместе с запахом пищи. Этим он обеспечивал себе всеобщее расположение и внимание.

Приблизившись к огню, комиссар нервно мотнул косматой башкой и сходу повел свой комиссарский разговор:

— Вот разобьем беляков скоро, великолепная жизнь начнется! Дай Бог каждому! Карл Маркс и Энгельс Фридрих вместе с товарищем Троцким лично уже все обдумали на своих партийных съездах и нам с Василием Ивановичем определили линию, как и что. Голову ломать не надо. Вот уже мировая Революция ступила на порог, и мы воюем как бы внутри у нее, бьем буржуев! Вам — только радоваться, что почти дожили до такой великолепной победы. Отцам не пришлось, деды и не надеялись, а вам — пожалуйста, полная мера будет! Живи в охотку! — обвел он всех таким взором, будто уже лежат вокруг грудами плоды революционной победы, а бойцы не решаются, робеют брать их полной мерой, каждый по своей потребности.

— А вот, я извиняюсь, конечно, с бабами-то как поступим после столькой пролитой крови? — влез в разговор чрезмерно увешанный оружием мелкий боец, — по братски… или, скажем, по справедливости? Эвон сколько нас, — махнул он рукой на сверкавших белками глаз и зубами бойцов, — некоторых же не убьют, живые останутся, плюс крестьянство, дезертиры окопавшиеся повылезут, контрикам тоже понадобится… Всем ведь подавай … это. Как быть-то, как разобрать? — запальчиво приблизил он свое лицо к комиссарскому, и обе его руки стиснули мертво, одна эфес шашки, другая — рукоятку нагана.

Все разом смолкли. Вызывающе треснуло в костре полено, рассыпав по земле огненные искры.

— Закуривай, — протянул комиссар бойцу кисет и сам набил и раскурил от одного уголька самодельную трубочку. Не все заметили, да и не видать было ни пса в метре от костра, что лицо его побагровело, а углы губ соединились с раздутыми ноздрями двумя чертами и вздрогнули.

— О контре только ты не хлопочи, — заговорил он тихо и зловеще, — их и дезертиров мы откопаем и перебьем полностью. Пролетарьят этим как раз и займется, — прищурил он один глаз, так что стал одной половиной похож на китайца. — Бабы, которые ваши, бойцовские, те останутся, как есть, в неприкосновенности, на своих местах. А девки, — возвысил он голос, — все, поголовно будут общие! — рубанул он воздух рукой, как шашкой, а в пальцах бойца, задававшего вопрос, исчезло напряжение, и они отпустили эфес и наган, и сам он отшатнулся.

— …И давать будут всем без отказки! А героям, особо отличившимся в боях за революцию, мигом давать будут! — закричал комиссар орлиным криком, и все подростки, китайцы, не говоря об опытных красноармейцах, устремили к нему вспыхнувшие надеждой на будущее глаза. — Пусть попробуют только не дать! Не дала — к стенке! Так вот у нас будет! Увечным там, которые без рук или без ног остались, тем ос-о-бое обхождение и… услуги, — подчеркнул он, еще нажав голосом, — особые! Пусть только, в порядке контрреволюции, попробуют отказаться! — зашипел он теперь змеем, так, что даже пожалели многие тех девок, и согласились про себя отступиться, не настаивать на услугах.

— Р-р-аз и в распыл! Их ведь девок не убывает. Это мы — гибнем. А если брать в мировом масштабе, то их просто…, ну…завались! Девок этих, я точно, точно знаю и вам говорю — на всех хватит!

Глаза комиссара выкатились и приобрели вид поганых белых грибов, с черными угольями посреди каждого.

Бойцы привскочили со своих мест и стали дико озираться вокруг, как бы ища чего-то. Руки их потянулись непроизвольно к оружию, а ночной воздух вмиг утратил свою свежесть, а стал, как мыло.

— Как это может быть, чтобы девок не хватило!? Из Африки, что ж не завести девок? — продолжал выкрикивать комиссар, — Завезем! Индийские товарищи поделятся. Бу-у-дьте покойны! — завыл он вдруг как-то по волчьи, — я вам говорю, комиссар Клочков! Дай Бог каждому!

Он схватил открытым ртом воздух, поскольку в груди его кончился кислород,

— А то ишь, моду взяли, не давать красным командирам! Бойцам, то есть, — быстро поправился комиссар, — Суки! Ах, суки какие! Всех их, всех… порубать! — неожиданно вывел он, — Такие хлопцы из-за них пропадают, мать честная! Такие!.. Из-за такого дерьма… — внезапно свалился он в черную траву, и показалось всем, что изо рта у него вышла красная, даже в темноте, пена.

— Контуженный он, скоро пройдет, отступит, — пояснил подбежавший фельдшер и принялся, как мог, оказывать Клочкову помощь. Бойцы так же обступили оратора, накрыли шинелью, побрызгали самогонкой.

Тот уж и не говорил ничего, а нес, что называется, околесицу, невнятно и слюной далеко брызгал.

…

Тут-то и выступила из толпы, вернее вытолкнули ее, девушка подросток, в городском, но запыленном и сильно измятом платье. Достав из футляра инструмент — скрипку, она мгновенно начала играть, не особо громко, но пронзительно и сильно. Многие и не поняли, что за штука при ней — не гармонь и не гусли, но с первых же звуков хватает, и прямиком, за самую душу.

Видно было, что музыка идет именно из музыкантши, хоть и через инструмент. И поток этой музыки так силен, что девушке приходится скручиваться жгутом, чтоб несколько придержать ее ход, но тут же, не снеся напора, раскручиваться в обратную сторону, отчего подол платья отлетал резко вбок, но не насовсем, а чтоб через мгновенье опять завернуться вокруг отставленной ноги. Головой же, в смятой прическе, она крепко прижимала инструмент, будто ежась от холода и одновременно прислушиваясь внимательно, что там за мелодии приготовились вырваться наружу.