Операция «Ходики» - Минель Левин

Еще час прошел.

Скоро рассвет.

Вдруг Рекс насторожился. Ткнулся мордой в ладонь.

— Слушай!

Он застыл, к прыжку приготовился. Теперь и я услышал: идет кто-то.

— Фу! — шепнул одними губами.

Мы так взяли нарушителя, что он даже сообразить ничего не успел…

В другой раз — сложней.

Мы преследовали неизвестного. Он, видно, хорошо знал местность и спешил к большому селу, где его следы могли затеряться. Дважды дорогу пересекала речка. Рекс волновался, потому что нарушитель хотел сбить нас со следа и забирался в воду. Но Рекс снова находил след и рвался вперед.

Мы настигли нарушителя в кустарнике, за которым начиналась церковная ограда. Перемахни он через нее, и трудно сказать, как бы дальше развернулись события.

Я спустил Рекса с поводка. Он сшиб нарушителя с ног, прижал к земле.

— Фу!

Слушается.

— Встать, руки вверх! — приказал я неизвестному.

Пока мой напарник обыскивал задержанного, я снова взял Рекса на поводок.

Мужчине лет тридцать. Зарос щетиной. Брюки полувоенного образца. В заднем кармане пистолет. В потрепанном бумажнике — советская валюта, билет на поезд, командировочное удостоверение. Сапоги сбиты.

Стали мы конвоировать нарушителя — прихрамывает на левую ногу.

Мы вели его на заставу, разгоряченные погоней, довольные, что все обошлось благополучно.

Вдруг он остановился.

Мы шли среди камышовых зарослей. До заставы было уже недалеко.

— Не могу идти дальше, — прохрипел нарушитель и попросил разрешения снять сапоги.

Я был еще неопытным. Разрешил.

Он сел на дороге. Стянул сапог. Засунул руку в голенище.

— Так и есть — гвоздь! — сказал он и рванул руку.

Мы не успели опомниться, как Рекс бросился на него. Неизвестный вскрикнул, разжал кулак и… выронил пистолет. Где он там у него в сапоге помещался, просто удивительно.

Этот урок я запомнил на всю жизнь.

Дик

Грудь у него была широкая. Морда квадратная. Челюсти хорошо развиты. Недоверчив. Вот, пожалуй, и вся характеристика. К такой собаке не сразу подберешь вожатого.

А у нас как раз был набор в школу. Я в то время был уже лейтенантом, начальником учебной заставы. Просматриваю личные дела курсантов. Курбанов. Боксер-перворазрядник. Этот, думаю, подойдет.

Вызываю Курбанова к себе. Предупреждаю: овчарка злобная, не терпит обиды.

Курсант слушает равнодушно. Что ему Дик?

— Жаль, нет тигра.

Так и говорит…

Не очень мне понравилось его бахвальство. Но, гляжу: кулаки-молоты. Быка собьет с одного удара.

— Ты вот что, — говорю, — помягче с Диком. Одной силой доверия не завоюешь.

— Есть! — отвечает он и — к выходу.

Я наблюдаю со стороны.

Смелый парень. У Дика шерсть дыбом, мечется по вольеру. А Курбанов входит, как к себе домой, прижимает Дика к железной решетке, надевает намордник.

Вывел он его погулять. Чуть Дик в сторону, Курбанов с такой силой дергал поводок, что Дик хрипел и буквально валился с ног.

Завел Курбанов Дика в вольер. Не приласкал. Запер дверцу.

Я снова вызвал курсанта к себе.

— Так не годится. Порвет Дик.

— Да что вы, — усмехнулся Курбанов. — Он у меня будет шелковым.

Не помогла беседа.

И на другой день и на третий вел себя курсант вызывающе. Все овчарки встречали своих хозяев радостно, а Дик даже ни разу хвостом не вильнул.

Потом начались занятия. Дик оказался понятливым. Но курсант моих советов не слушает. Все грубее и грубее обращается с Диком.

Пошел я к начальнику школы.

— Что у вас? — спросил майор.

Так и так, говорю.

— Ваше решение?

— Откомандировать Курбанова в другое подразделение.

Майор нахмурился:

— Не вижу повода.

— Так ведь порвет его Дик.

— А вы на что?

Не скажу, что после этого разговора у меня полегчало на душе…

На следующий день были занятия по расписанию: забор, яма, бум. Все выводят овчарок без намордников. И Дик тоже без намордника.

Овчарки молодые, необученные. Боятся бума, ямы, опрокидывают забор.

А Дик будто решил показать себя. Забор перемахнул легко. На бум пошел сразу, словно всю жизнь только этим и занимался.

Когда Дик стал уже спускаться, Курбанов вместо того, чтобы поощрить его, нарочно, с силой рванул поводок. И тут Дик набросился на курсанта, прокусил палец, стал рвать тренировочную куртку. Мы насилу оттащили его.

Курбанов поднялся бледный. И куда спесь делась. Увели его в медчасть. Перебинтовали. Укол сделали. Неприятно, конечно. А начальник школы еще — под арест курсанта.

Вышел Курбанов с гауптвахты. Обидно. И мы осуждаем. И никто из товарищей не поддерживает. И решимости той, с которой раньше входил к овчарке, уже нет. А ведь она это сразу почувствует.

Опять я беседую с ним, разъясняю, как следует вести себя с Диком.

Слушает. Молчит.

— Разрешите идти?

— Понятно? — спрашиваю.

— Понятно.

— Ну, идите.

Курбанов неуверенно подошел к вольеру.

— Дик!

Рычит Дик. Шерсть дыбом.

— Ну, не сердись, Дик, — говорит Курбанов твердо, как я учил, но не зло, как раньше.

Дик уловил перемену в его голосе. Перестал рычать, а сам настороже.

Курсант открыл дверцу, и тут случилось неожиданное. Он не стал заходить в вольер, а сел на порожке. Обхватил голову руками. Глазам своим не верю: плачет!

Дик подбегает к нему, лижет. Честное слово.

Курбанов вначале его плечом отталкивал, а потом вдруг обнял.

С тех пор любовь у них такая началась, что Курбанов три года проходил в сверхсрочниках.

Веста

Письма из Душанбе приходили часто. Здесь жили мои родители, и каждое их слово я знал наперед.

Однако в тот раз я ничего не понял. Мать просила не торопиться с женитьбой.

«Конечно, — писала она, — это хорошо, что у тебя есть невеста, но вначале отслужи срок».

Потом шли вопросы: давно ли мы знакомы, чем она занимается, кто родители?

Меня даже пот прошиб.

Перевернул страничку:

«Спасибо, сынок, за откровенность. Но ведь ты даже имя ее не сообщил».

Тут, наконец, я догадался, в чем дело. В прошлом письме домой я сделал приписку, что служба идет нормально, и Веста ко мне относится хорошо.

Веста — это кличка овчарки.

Вот как я написал:

«Ко мне Веста относится хорошо, и я тоже крепко ее полюбил».

А мама знала мою слабость не дописывать слова. Да еще трудно различить, где у меня большая буква, а где маленькая.

Эта история развеселила заставу. А тут еще часовой на вышке ефрейтор Хатамов увидел, что мы возвращаемся с границы, и позвонил дежурному:

— Товарищ сержант, жених с невестой идут!

— Ладно, Хатамов, — пообещал я. — Когда-нибудь рассчитаемся.

С тех пор прошло много времени. Вдруг он говорит:

— Когда же ты со мной рассчитаешься?

— О чем ты? — не сразу сообразил я.

Он напомнил. Я усмехнулся и ничего не ответил. Обида давно прошла. Да и какие могут быть счеты между друзьями?

А Хатамов решил по-своему. Повар пересолил кашу. Хатамов отставил миску в сторону и недоверчиво покосился в мою сторону.

В другой раз старшина отчитал его за плохо начищенные сапоги и поставил меня в пример.

Хатамов обиделся.

— Сводишь счеты? — сказал он мне.

Приехали шефы из театра Лахути, а он в наряде.

— Ты подстроил!

Перестала писать девушка. И тут, оказывается, я виноват.

— Совсем ты свихнулся, Хатамов, — с сожалением произнес я.

Несколько дней не разговаривали. Потом он извинился: пришло долгожданное письмецо.

Я в это время занимался с Вестой. Она принесла апорт и села возле меня.

— Можно погладить? — спросил Хатамов.

Я взял у Весты апорт.

— Попробуй.

Он не стал рисковать и вдруг огорошил меня вопросом:

— А когда ты со мной рассчитаешься?

Тут уж и я не выдержал:

— Сегодня!

Вначале мне и в самом деле захотелось его проучить. А что, если облить водой ночью и спросить, почему простыня мокрая? Но я тут же устыдился своей выдумки. Да и зачем что-то придумывать? Он и так наказал себя, постоянно ожидая расплату.

Вечером мы узнали, что вместе пойдем в наряд.

Дежурный разбудил в два часа ночи. Приказ был ясен. Двигаться вдоль вспаханной полосы на левый фланг. В районе пограничного столба замаскироваться и нести службу в «секрете».

Было темно и пасмурно. Я спустил Весту с поводка, уверенный, что она не свернет с дозорной тропы. Веста хорошо знала службу, чутко реагировала на шорохи.

Время от времени я включал следовой фонарь. Яркий луч света выхватывал разрыхленную бороной землю.

Теперь мы шли в окружении камышовых зарослей. Где-то, совсем рядом, шумела река.