Семейство Майя - Жозе Эса де Кейрош

Афонсо да Майа, дочитав, отшвырнул письмо, возмущенный не столько гнусными подробностями изложенной в нем истории, сколько его слащавой сентиментальностью.

И принялся вновь ходить взад и вперед по комнате, в то время как Виласа благоговейно сложил письмо, которое он перечитывал много раз, восторгаясь чувством, стилем, совершенством каждой строки.

— А малышка? — спросил Афонсо.

— О ней ничего не известно. Аленкар не говорил с Марией о дочке, он ведь даже не знает, что она ее увезла с собой. И никто в Лиссабоне этого не знает. Все были ошеломлены случившимся и о девочке как-то совсем забыли. Я-то думаю, что малышка умерла. В противном случае, вот послушайте-ка мои доводы… Если бы девочка была жива, мать могла бы потребовать часть имущества, причитающуюся дочери как законной наследнице… Она ведь знает, что вы богаты, а в жизни подобных женщин бывают дни — и нередко, — когда в доме нет ни гроша… Она бы уж наверняка не дала нам покоя, домогаясь денег на воспитание дочери и на ее содержание… Щепетильность ей не свойственна. И ежели она так не поступила, значит, девочки нет на свете. Как вы полагаете?

— Может быть, — ответил Афонсо. И добавил, остановясь перед Виласой, который снова, треща косточками пальцев, погрузился в созерцание угасающих в камине углей: — Может быть… Будем считать, что они умерли обе, и не станем больше говорить об этом.

Пробило полночь, и мужчины разошлись по своим спальням. И за все те дни, что Виласа провел в Санта-Олавии, он больше ни разу не произнес имени Марии Монфорте.

Но накануне отъезда управляющего в Лиссабон Афонсо поднялся к нему в комнату, чтобы передать младшему Виласе пасхальный подарок Карлоса — булавку для галстука с великолепным сапфиром, и заговорил, прерывая растроганного Виласу, рассыпавшегося в благодарностях:

— А теперь о другом, Виласа. Я тут подумал и решил написать моему кузену Андре Норонье, который, как вы знаете, живет в Париже, и попросить его увидеться с этой особой и предложить ей десять или пятнадцать тысяч эскудо, если она согласится отдать мне девочку… В том случае, разумеется, если та жива… Я хотел бы, чтобы вы узнали у Аленкара, как найти эту женщину в Париже.

Виласа ничего не ответил, занятый тем, чтобы понадежнее спрятать на дне чемодана среди рубашек футляр с драгоценной булавкой. Покончив с этим, он выпрямился и устремил взгляд на Афонсо, задумчиво почесывая бороду.

— Что вы об этом думаете, Виласа?

— Думаю, что это рискованно.

И Виласа поделился своими опасениями. Девочке пошел тринадцатый год. Она уже взрослая, у нее сложился нрав, выработалась натура, быть может, и определенная манера поведения… Она не говорит по-португальски. Она будет тосковать о матери… Вы, сеньор Афонсо, введете в дом чужестранку…

— Вы правы, Виласа. Но ее мать — продажная женщина, а в девочке течет моя кровь.

В эту минуту Карлос, чей голос призывал в коридоре дедушку, вбежал в комнату, весь растрепанный и красный как гранат. Браун нашел маленького совенка! Пусть дедушка пойдет посмотреть на него, он, Карлос, искал дедушку по всему дому… Совенок потешный, просто умереть можно со смеху… Крохотный и ужасно безобразный: весь голый и с огромными глазищами! И мы знаем, где его гнездо…

— Идем скорее, дедушка! Скорее, надо положить его обратно в гнездо, а то мама-сова испугается. Браун кормит совенка оливковым маслом. Виласа, идем посмотрим! Дедушка, ну, ради бога! Он такой забавный! Да скорее же, сова может его хватиться!

Но, видя, что дедушка лишь слабо улыбается, ничуть не обеспокоенный страхами мамы-совы, мальчик в нетерпении бросился, хлопнув дверью, вон из комнаты.

— Какое доброе сердечко! — воскликнул растроганный Виласа. — Так тревожиться из-за того, что сова будет горевать о своем птенце! А его собственной матери и горя мало! Я всегда говорил, что она — хищница!

Афонсо печально пожал плечами. Они уже вышли в коридор, когда, задержавшись на мгновенье, Афонсо тихо проговорил:

— Я забыл вам сказать, Виласа, что Карлос знает о самоубийстве своего отца…

У Виласы глаза сделались круглыми от ужаса. Да, да, это правда. Однажды утром мальчик вошел к нему в библиотеку и сказал: «Дедушка, мой папа убил себя из пистолета!» Верно, кто-то из слуг ему наболтал…

— И что же вы?

— Я… А что мне было делать? Я не стал отрицать. Я выполнил все, о чем просил меня Педро в четырех или пяти строчках своего предсмертного письма. Он хотел, чтобы его похоронили в Санта-Олавии, и он покоится здесь. Он просил, чтобы его сын никогда не узнал о бегстве его матери, и от меня он, разумеется, никогда этого не узнает. Педро просил уничтожить оба ее портрета из Арройоса, и, как вам известно, я их купил, и они были уничтожены. Но Педро не просил скрывать от сына обстоятельств своей смерти. И потому я сказал мальчику правду: я объяснил ему, что его отец в приступе помешательства выстрелил в себя…

— И что же Карлос?

— А Карлос, — ответил Афонсо, улыбаясь, — спросил меня, кто дал папе пистолет, и все утро мучил меня, настаивая, чтобы и ему тоже дали пистолет… И вот вам результат его проникновения в тайну: мне пришлось послать в Порто за духовым ружьем для него…

Но тут снизу послышались крики Карлоса, все еще взывающего к деду, и оба поспешили за ним, чтобы полюбоваться совенком.

На следующий день Виласа уехал в Лиссабон.

Две недели спустя Афонсо получил от управляющего письмо, где тот сообщал ему адрес Марии Монфорте: письмо, однако, содержало и нечто неожиданное. Когда по возвращении в Лиссабон Виласа вновь посетил Аленкара, поэт, припомнив новые подробности своего визита к Марии Монфорте, рассказал ему, что в будуаре мадам де л'Эсторад он увидел прелестный портрет девочки, черноглазой, с черными как смоль волосами и нежной, словно перламутровой, кожей. Этот портрет ранил его в самое сердце, и не только тем, что принадлежал кисти знаменитого английского художника, но и тем, что к его раме был прикреплен венок из восковых белых и красных цветов. В будуаре не было больше картин, и Аленкар спросил Марию, портрет ли это или просто фантазия художника. И она ответила, что это портрет ее дочери, которая умерла в Лондоне.

«Вот и разрешились все наши сомнения, — заключал Виласа. — Бедный ангелочек обретается в лучшем мире. И для нее он поистине гораздо лучше!»

Афонсо все же написал Андре де Норонье. Ответа долго не было. Оказалось, что кузен Андре уже не застал мадам де л'Эсторад в Париже: несколько недель тому назад она отбыла в Германию, распродав обстановку и лошадей. В Королевском клубе, членом которого он состоит, один приятель, который хорошо знал мадам л'Эсторад и галантную жизнь Парижа, рассказал ему, что эта сумасбродка уехала с неким Катанни, акробатом из Зимнего цирка, что на Елисейских полях. Благосклонности этого красавца, атлета, ярмарочного Аполлона, домогались все парижские кокотки, но завладела им Мария Монфорте и ныне, вероятно, странствует с цирковой труппой по Германии.

Афонсо в сердцах переслал это письмо управляющему безо всяких комментариев. И преданный Виласа написал в ответ: «Вы правы — это чудовище; лучше внушить себе, что они умерли обе, и не тратить более душевных сил…» И в постскриптуме прибавлял: «Вскорости предполагается открыть движение по железной дороге вплоть до Порто, и тогда, с разрешения вашей милости, я и мой сын будем просить вас оказать нам на несколько дней гостеприимство под вашим кровом».

Письмо Виласы было получено в воскресенье за ужином. Афонсо вслух прочел постскриптум, и все обрадовались, что скоро вновь увидят дорогого Виласу в Санта-Олавии; и даже пошел разговор о том, чтобы устроить большой пикник на берегу реки.

Но во вторник вечером пришла телеграмма от Мануэла Виласы, где он сообщал, что отец его умер нынче утром от апоплексического удара: два дня спустя в письме были изложены печальные подробности обстоятельств его смерти. После завтрака Виласа внезапно почувствовал сильное удушье, и у него закружилась голова; с трудом он дошел до своей комнаты, чтобы понюхать эфиру, однако в столовой, куда он вернулся, головокружение продолжалось, он жаловался, что перед глазами у него плывут желтые круги, и, дойдя до дивана, рухнул на него как подкошенный. Сознание его, угасавшее навеки, в последние мгновенья было занято достоянием, которым он управлял тридцать лет: он пытался дать какие-то распоряжения относительно продажи коры пробкового дуба и другие, но сын уже не мог разобрать его слов; затем из груди старика вырвался мучительный стон, и, прежде чем глаза его закрылись, он успел в последнем вздохе выдохнуть последние слова: «Поклонитесь хозяину!»

Афонсо да Майа был глубоко опечален этим известием, и в Санта-Олавии все, включая слуг, оплакивали смерть Виласы. В один из вечеров старый Афонсо сидел в библиотеке, закрыв глаза и отдавшись невеселым думам, с забытой газетой в руках, как вдруг Карлос, примостившийся рядом и покрывавший каракулями бумагу, подошел и обнял его за шею, а затем, словно угадав мысли деда, спросил, правда ли, что Виласа больше не приедет в Санта-Олавию повидаться с ними.