Сокровище пути (СИ) - Иолич Ася

– Я не пытаюсь. Я командую.

– Ладно. Ладно! Нельзя отказывать женщине, которая носит ребёнка, особенно такой лютой. Нет, не бей! Сейчас, сейчас!

Он прокашлялся и тонко, слегка фальшиво запел.

Легли последние лучи на бледный лик земли,

И у причала тихо спят все наши корабли.

Зима окутала туманом берег наш родной,

И камни бухты омывает стылою волной

Закрой глаза, мой милый сын, прислушайся к огню.

Пусть угольки трещат, пока я песню допою.

Пусть за окном ветра свистят, пусть зимний дождь идёт,

Но знай, что за зимою вновь тепло весны грядёт.

Раскроют крылья паруса над тенью глубины,

И понесут тебя в восход, как в утренние сны.

И ты вернёшься, как из сна, на берег наш родной,

Ну а пока закрой глаза, – я буду здесь, с тобой.

– Вот эту я знаю, которую он пел, – сказал он. – Я же говорил, у меня дурной, тонкий голос.

– Ничего подобного, Верделл. У тебя довольно приятный голос, ну, разве что пока действительно высокий. Но ты от волнения фальшивишь.

– Это одно и то же.

– Нет, это совершенно разное. Тебе нужно почаще петь перед кем-то. Я хочу записать. У тебя есть бумага?

– На кой чёрт мне бумага в пути?

Аяна расстроенно вздохнула и полезла копаться в своём заплечном мешке. Она вынула и положила рядом с собой несколько небольших свертков, вещи, завёрнутые в тряпицы, и наконец выпрямилась, держа в руках сложенный вчетверо большой лист светлой бумаги.

– Теперь надо грифель найти, – сказала она, копаясь в сумке. – У меня в учебном дворе один раз сломался, наверняка тут на дне осколки есть. Подержи-ка, – сказала она Верделлу, передавая лист бумаги и залезая в сумку обеими руками. – О, вот и он.

Она обернулась к Верделлу, катая в пальцах небольшой обломок грифеля.

– Верделл, – тихо сказала она. – Ты что?

Верделл стоял, развернув лист и глядя на него, и выражение лица у него было крайне смятенным.

Аяна подошла к нему и заглянула через плечо.

– Ты чего, Верделл?

– Ты носишь с собой его портрет? – сказал он, заглядывая ей в глаза. – Это Ансе нарисовал? Он как живой тут.

– Да, – сказала она, забирая у него лист. – Это Ансе рисовал. Да что с тобой?

– Ничего. Просто я сейчас вспомнил те сказания о кирьях, которые хранят портреты любимых и ждут их с войны. У меня прямо вот тут защемило, – он показал на грудь. – И те истории, когда девушки до свадьбы не видят мужа, и им только рисунок показывают. Знаешь, кирья, у нас такой хороший портрет нарисовать дорого стоит. Несколько коней.

– Ты всё никак не забудешь эту привычку переводить всё в коней для меня? – рассмеялась Аяна. – Я уже разобралась в этом, Верделл.

Она села у борта повозки, разглаживая лист. У неё тоже защемило в груди. Она осторожно, чтобы не смазать грифель, вела кончиком пальца по лицу Конды, по его бровям, ноздрям, губам, линии подбородка. Верделл смущенно кашлянул и отвернулся. Она спохватилась и сложила лист пополам.

– А ну-ка, давай с самого начала, – сказала она, от руки размашисто ведя линии нотного стана. – Там одинаковая мелодия, так что спой один куплет, а потом я запишу остальные слова.

26. Душа флейты

Солнце зашло за вершины над озером, и несколько птиц пролетели над водой. Небо ещё было светлым. Аяна сидела и жевала большой кусок свежей ранней тыквы, которым её угостила совершенно незнакомая дада, посмотрев с улыбкой на её живот. Таште тоже достался кусочек. Аяна наслаждалась сладкой тыквой, время от времени прихлопывая комаров, которые с тонким звоном вились над ней.

Верделл ушёл помогать Хару и Кавуту на торгу, женщины отправились стирать бельё. Шум хасэнов вокруг их расставленных ярких шатров постепенно стихал, укладывался, как дорожная пыль, поднятая копытами лошади в воздух и после оседающая на дорогу.

Аяна вспоминала маму и дом. Она думала, как бы обрадовалась мама маленькой внучке. Интересно, когда она сможет привезти малышку в долину? Сможет ли? Пулат не даст корабль Конде, значит, им придётся опять идти через степь. Пойдёт ли Конда с ней? Или будет настаивать, чтобы они насовсем остались в Ордалле?

А что если с Кондой что-то случилось? Что если Воло дал ему слишком много сонного отвара?

Дыши. Дыши.

Она обняла живот и стала тихонько петь колыбельную, которую Верделл напел ей сегодня. Всем своим существом она любила это дитя, всей душой тянулась к нему, к частичке Конды, которая росла внутри неё. Он сказал: «...теперь мне кажется, что то, что я испытываю к тебе, могло бы обрести плоть и кровь». И это случилось. Всё случилось так, как он и не загадывал.

Нежность, которую она испытывала, росла по мере того, как росло дитя в её животе, и она теперь представила их малышку, её смуглую кожу, тёмные волосы и медовые глаза, представила, как будет заплетать в косы эти тёмные гладкие пряди, украшая их белыми цветами вроде тех, о которых рассказывал Конда. Ох, Конда, Конда, где же ты...

Вечером пришёл Верделл.

– Завтра начинаются свадьбы. Я предлагаю задержаться здесь на денёк, посмотреть на них и отправляться дальше.

Аяна почувствовала ком в горле. Она привыкла к этим людям, к хасэну, в котором они ехали. Но он был прав, надо было ехать дальше. Дорога не может только вести к чему-то. У неё два конца, и один всё время удаляется от тебя, если ты продолжаешь движение.

Было жарко, и в шатрах ночью становилось невыносимо душно, так что она устроилась в открытой повозке. Посреди ночи она проснулась, чтобы попить воды, и услышала тихий шёпот. Она лежала тихонько, потом так же тихо приподнялась, чтобы посмотреть, откуда он.

Кадэр была там, за одним из шатров, и Жадэт держал её за руки. Они стояли далеко друг от друга, но между ними словно натянулось что-то похожее на то, что она видела между Нэни и Мииром, или Коде и Тили. Жадэт что-то шептал любимой, и она склонила голову.

Аяна взволнованно смотрела на них, потом вдруг почувствовала себя неловко, будто видит что-то, не предназначенное для неё, и легла обратно в повозку. Она лежала под широким небом над степью, накрытая им, будто одеялом, и слушала их грустный шёпот, и звёзды тоже слушали его откуда-то издалека, сверху.

С утра они с Верделлом отправились на торг. Аяне нужны были сапоги взамен тех, которые остались в постоялом дворе, и гребни или заколки, чтобы подбирать косу наверх. Сапоги нашлись быстро, причём хорошие и дешёвые, а вот гребней найти не удалось, потому что женщины хасэ для расчёсывания пользовались короткими гребнями, а длинные, для закалывания волос, не использовали.

Аяна несколько раз свернула в ряды между повозок, и вдруг поняла, что они с Верделлом потерялись. Было жарко, ей опять хотелось пить, и острые, пряные запахи торга окружали её и почти душили. Она вытерла пот со лба рукавом. Шум и восклицания мешали сосредоточиться, и она растерянно стояла и потела в новом красном халате, пытаясь в мелькании бронзовых подвесок, красных бус, рыжих и зелёных халатов рассмотреть пожелтевшую рубаху Верделла. Она шагнула к одной из повозок, чтобы уступить дорогу едущей мимо на мохнатой лошадке дада, и растерялась окончательно.

Откуда-то сбоку слышалась мелодия флейты, чистая и нежная, непреодолимо притягивающая внимание, и Аяна закрыла глаза. Мелодия была как поток прохладной воды, что поднимается от подводного ключа на дне затона, как глоток холодного молока в жаркий полдень, когда в разгар работ на телеге из деревни привозят съестное на общее поле. Незатейливая, немного сбивающаяся, мелодия звала, как голос. Аяна открыла глаза и обернулась ещё раз, потом вздохнула и шагнула, следуя за нитью звука, в сторону, откуда слышалась флейта.

Несколько рядов повозок снова оглушили её яркостью красок и громкостью смеха, но мелодия стала громче. Аяна повернулась на звук и увидела знакомые тёмные вихры и тощую спину Верделла в желтоватой рубахе. Он стоял у большого полосатого навеса и наигрывал на деревянной флейте, одной из тех, что были разложены на прилавке.