Способы думать. История и общество, дискурс и концепт - Андрей Владимирович Курпатов

«…Я всегда готов по приказу Советского правительства выступить на защиту моей Родины — Союза Советских Суверенных Республик, и, как воин Вооруженных Сил, я клянусь защищать её мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами. Если же я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся».

Поворачиваюсь, смотрю в остекленевшие глаза политрука первого ранга — того самого, фамилии которого не помню, и рапортую: «Товарищ капитан первого ранга, курсант Курпатов воинскую присягу принял!»

Повисает пауза. Я в мёртвой тишине кладу папку на стол и натренированным строевым шагом через ещё одну бесконечность возвращаюсь в строй.

***

О том, что союзный договор, который долго и мучительно готовился в Ново-огарёве, так и не был подписан, я узнал намного позже, и не было потому никакого Союза Советских Суверенных Республик, и клятву я принёс тем холодным октябрьским утром стране, которой никогда не существовало — ни до, ни после, но которая, несмотря на всё это, была для меня самой настоящей Родиной, потому что я, хоть и комическим, наверное, образом, успел за неё побороться.

Впрочем, и с клятвой Гиппократа у меня потом тоже как-то не сложилось… Когда в конце шестого курса академии — уже Российской военно-медицинской, без всякого Сергея Мироновича на конце, — мои однокашники присягали на том же плацу на верность профессии, я лежал на больничной койке и при всём желании в прямом смысле этого слова не смог бы встать в строй. Впрочем, как и в случае с воинской присягой, в моих личных документах стоит штампик про Гиппократа — «Присягу принял». Проштамповали всех не глядя — чего тут думать-то?..

Вот такая неловкость — именно так я её ощущаю. Но я в четвёртом поколении военный, и врач в третьем поколении тоже. И не могу я сказать, что где-то — то ли на службе, то ли в работе — нарушил я так и не взятые мною на себя, но абсолютно очевидные мне константы моего долга.

В конечном счёте важно ведь не то, кому или чему ты присягал, а то, во что ты на самом деле веришь. В этом и есть — Правда.

Часть третья

БЫТЬ ИЛИ НЕ БЫТЬ?

к онтологии общественного сознания

Преамбула: ДИСКУРС О ДИСКУРСЕ

Когда нечто становится модным — это всегда опасно. Опасно, потому что, мода — это синоним популярности, а популярность предполагает разношёрстность сред употребления, последняя же способна убить, изменив до неузнаваемости, всё, что угодно. Одна и та же модная шляпка выглядит абсолютно по-разному на двух разных персонах. Теоретически мы, конечно, понимаем, что да, эта та самая шляпка, которая была изготовлена таким-то чрезвычайно актуальным модельером, вошла в его осенне-зимнюю или весенне-летнюю коллекцию, была продефилирована на подиумах Парижа, Милана и Нью-Йорка и получила одобрение американским Vogue, а потому является модной. Однако же вот она появляется на тёте Зине из овощного отдела и г-же Водяновой (которая, кстати, тоже вроде бы с овощей начинала)… Две разные, прошу прощения, шляпки. День и ночь — сошлись и убили друг друга. Как говаривал художник Василий Кандинский (знаменитый троюродный брат выдающегося психиатра и шизофреника Виктора Кандинского), «жёлтое на зелёном — это не то же самое, что жёлтое на красном». Факт. Чистой воды раздвоение личности.

Иными словами, всякий феномен надо видеть в его системе (на её фоне, как сказали бы господа гештальтисты), тем более что сам по себе — в некоем абстрактном, безвоздушном пространстве — он и не существует, ибо нет таких условий существования — «нигде».

Нечто подобное, что и с нашей шляпкой, произошло с дискурсом. В один прекрасный момент он стал модным. «Дискурс» — в общем смысле это слова — это ведь просто речь, процесс, так сказать, языковой деятельности. Только по-французски. Ничего особенного. Но вот пришло в светлую голову Эмиля Бенвениста противопоставить discours (речь, привязанную к говорящему) recit (речь, не привязанную к говорящему), и началось… Понятие «дискурс» подхватили лингвисты и семантики, антропологи и герменевтики, психологи и социологи и даже отдельно представители дискурс-анализа и дискурсивного анализа. Случилось нечто подобное тому, что произошло в своё время с понятием (или феноменом, если угодно) бессознательного в психоанализе: 3. Фрейд сказал одно («психоанализ»), К.Г. Юнг тут же сказал другое («аналитическая психология»), А. Адлер — третье («индивидуальная психология»), Ш. Ференци — четвёртое, В. Райх — пятое, а дальше — ине сосчитаешь… Напали, так сказать, на жилу — и понеслось.

Если попытаться собрать под общей обложкой одни только определения «дискурса», данные ему разными именитыми авторами — оттого же Бенвениста до Фуко и Барта, с одной стороны, от Лакана и до Филлипс и Йоргенсен — с другой, от Соссюра (тот ещё раньше, поэтому у него дискурс тот, да не тот) до Делёза и Дерриды (у них уже совсем не тот) — с третьей, а ведь есть ещё и четвёртые, и пятые, и шестые… то наберётся на хорошую диссертацию по философии. Толку только будет мало. Даже совсем не будет. Потому что все они говорят о разном. Есть что-то по-настоящему архетипическое в мифе о вавилонском смешении языков… Одно, правда, объединяет всех апологетов «дискурса»: попытка рассказать о человеке, используя самый, как кажется, достоверный материал — его речь, его дискурс.

В сущности же дискурс как понятие оказался примерно в той же методологической ловушке, в которую в своё время угодили и социология, и, например, та же лингвистика. При всем уважении к этим замечательным дисциплинам, их предмет — социум (в одном случае) и язык (в другом), — несмотря на кажущуюся очевидность, глубоко абстрактен. Это вещи, так сказать, третьего порядка: их нельзя воспринять в их данности (как происходит с вещами первого порядка), это и не то, что воспринимает вещи (вещь второго порядка, или, если угодно, первого — смотря с какого конца считать), а нечто, что рождается на неких, опять же умозрительных, стыках одного с другим (воспринимаемого и воспринимающего), уловить и чётко отфикси-ровать которые невозможно в принципе.

Пытаясь хоть как-то управиться с этим своим несчастьем, социология трансформируется то в социологию группы (а также толпы, масс и т. д.), то в социальную психологию и социопсихологию; лингвистика — в психолингвистику, нейролингвистику и ещё что-то, что и не разберёшь. Но всё это лишь паллиативные меры, не решающие проблемы