Бомба Геринга - Иван Лазутин

Кровь показалась сразу же. Она хлынула обильно, вначале неровной струйкой, а потом, дробясь, рваными каплями полилась на серую глину шахты.

Первым из шахты поднимался корреспондент. Время от времени он, держась одной рукой за перекладину лестницы, круто наклонялся и, не отнимая от лица кинокамеры, снимал Горелова.

Из шахты капитан вылез с большим трудом. А когда поднялся на бруствер земляного вала, то почувствовал слабость и тошноту. Голова кружилась. Ноги дрожали. Хотелось сесть. Вокруг земляного вала не было ни души. Горелов взял взрыватель в левую руку. Ладонь правой руки и пальцы были иссечены глубокими ранами.

Увидев кровь, корреспондент перестал снимать. Распахнул куртку, быстрым и сильным движением разорвал на себе подол белой рубахи и вырвал два широких длинных лоскута. Перевязывал неумело, кровеня себе руки и костюм.

— Простите, что не по правилам, врачи сделают лучше. Пойдемте скорее в медпункт. — Веткин показал в сторону дощатого забора, за которым на безопасном удалении должны были стоять штабные машины и машина медицинской службы.

Словно что-то вспомнив, Горелов вдруг остановился и попросил корреспондента:

— Ради бога, спуститесь в шахту, возьмите ракетницу и тройку зеленых патронов. Я чертовски устал.

Корреспондент спустился в шахту и принес ракетницу. Неумело зарядив, он подал ее Горелову.

Через короткие интервалы хмурое ноябрьское небо прочертили три зеленые трассы ракет.

Горелов положил раненую руку на плечо корреспонденту:

— Ну а теперь, дружок, дай закурить и пойдем на расправу к начальству.

— Не трусь, капитан. Древние римляне были не глупее нас с тобой.

— Что ты имеешь в виду?

— Победителей не судят.

— Что-что?

— Победителей не судят!..

Первым человеком, кто бросился навстречу Горелову от штабных машин, стоявших за углом переулка, была Лариса. Полы ее плаща развевались на ветру.

Обвив руками шею Горелова, она плакала. Сбитая ее нечаянным жестом фуражка капитана упала к ногам. Сквозь слезы, как в тумане, она видела серое, постаревшее лицо Горелова и его белые как снег волосы. Он был седой.

— Что ты на меня так смотришь?

— Володя, ведь ты седой… — захлебываясь в рыданиях, проговорила Лариса.

Горелов подошел к «ЗИЛу» и, повернув в свою сторону круглое смотровое зеркальце на кронштейне, посмотрел в него.

— Борис, как это говорили древние римляне? — устало улыбаясь, спросил Горелов у корреспондента.

Веткин повторил афоризм по-латыни.

От машины, что остановилась метрах в ста от грузовиков, навстречу Горелову быстро шли два полковника, капитан Скатерщиков, военврач, солдаты, а за ними цепочкой нерешительно тянулись незнакомые люди в штатском.

Кровь сочилась сквозь полотняную повязку. В левой руке Горелова был намертво зажат сработавший взрыватель. Фуражку его держала Лариса.

Первым к капитану подошел полковник Журавлев.

Он не проронил ни слова. Лицо его было сурово и жестко. Он обнял Горелова так, как обнимает отец любимого сына, гордый за то, что сын его такой, какой он есть.

— Вы знаете, что вы сделали, капитан? — строго спросил Винниченко, глядя в глаза Горелову.

— Что я сделал, товарищ полковник? — словно защищаясь, суховато и с нотками дерзости проговорил капитан.

— Вы совершили подвиг. О нем должна знать вся армия и вся страна.

Глава седьмая

На экране телевизора — ноябрьский военный парад на Красной площади. Давно прошла легендарная Таманская мотострелковая дивизия, прогремели по брусчатой площади могучие броневые крепости Кантемировской танковой дивизии… И вот на древнюю площадь перед Кремлем бесшумно выплывают ракеты.

На голубоватом экране телевизора они кажутся черными. Их четкие и резкие контуры заключили в себя таинства таких разрушительных сил, перед которыми оружие всех прошедших на земле войн меркнет.

Покоясь на длинных стеллажах-прицепах, похожие на черные гигантские сигары, ракеты плыли медленно и важно, словно стараясь обратить на себя внимание тех, кто стоял на Мавзолее, и тех, кто уступчатыми рядами-террасами напряженно замер на длинных каменных ступенях по обеим сторонам Мавзолея.

— Снимайте же, бездельник! — раздался за спиной Фреда недовольный голос Стивенсона.

Фред сидел в мягком низком кресле, вытянув перед собой длинные ноги. У ножки кресла на ковре лежал фотоаппарат. Положив на подлокотники руки, он даже не шелохнулся.

— Вы меня слышите?!

Фред повернулся и увидел злое лицо Стивенсона. Он стоял у стола и, опершись о его края ладонями, надыбившись, не отрывал взгляда от телевизора.

— Вы хотите сказать, что если я не попал в орла, то мне ничего не остается, как бить по воробьям? — глядя на Стивенсона снизу вверх, спросил Фред.

— Вы меня правильно поняли.

— Не буду. По сложности эту работу можно приравнять к фотографированию мусорных свалок на окраинах Москвы. Я уже прошел эту азбучную практику, мистер Стивенсон. Задайте мне что-нибудь посложнее.

— А на кой черт вы приготовили фотоаппарат к съемкам?

— Хочу запечатлеть лица.

— Какие лица?

— Обычные человеческие лица советских людей. Их выражение, их значение. Ты только взгляни на лицо этого мальчугана. На его улыбку… Как хорошо он себя чувствует на плечах отца! Эти минуты он запомнит на всю жизнь. — Фред поднес фотоаппарат к глазам и два раза щелкнул.

— Не понимаю. — Стивенсон перевел взгляд с экрана телевизора на Фреда: — Уж не собираешься ли ты разбогатеть на…

Стивенсон недоговорил фразы. Как раз в это время телекамера крупным планом дала лица руководителей партии и правительства, маршалов, зарубежных гостей, стоявших на центральной трибуне Мавзолея.

Ловким движением руки Фред поднял с ковра аппарат и успел сделать несколько снимков.

На экране телевизора снова показались ракеты.

— Неужели ты не хочешь запечатлеть эти сигары? — ухмыляясь, спросил Стивенсон.

— Завтра ты увидишь их на первой полосе в «Правде», а через два дня — в «Огоньке» двухмиллионным тиражом и даже в цветном изображении.

До сих пор молчавшая Лаура не выдержала:

— Прекратите этот глупый диалог, мальчики. Джо, свари кофе и открой бутылку. Что-то свежо.

— Ты всегда читаешь мои мысли, Лаура, — поддержал ее Фред и, достав из кармана конфету, ловко бросил на диван к ногам Лауры.

Она благодарно улыбнулась ему и глубоко затянулась сигаретой. Ее светло-золотистые волосы, подстриженные под мальчишку, подчеркивали неуравновешенность натуры и какое-то нервозное озорство. По виду Лауре было не больше тридцати, а когда она улыбалась и обнажались два белых полукруга ее красивых зубов, которые особенно ярко выделялись на фоне густо накрашенных, чувственных, с резко очерченными изломами губ, то лицо ее становилось иным, и вся она чем-то напоминала девушку-подростка, которая изображает из себя взрослую женщину. Черные глаза Лауры под стремительными разлетами густых темных бровей, которые чуть ли не сливались у переносицы, казалось, улыбались даже тогда, когда она сердилась на мужа.

У Лауры не было детей, хотя в браке со Стивенсоном она прожила уже восемь лет. Это толкнуло Лауру к вину. А к сигаретам она пристрастилась так, что иногда не замечала, как, не докуривая до конца одну, тут же закуривала другую.

В Москве Стивенсон и Лаура уже давно. И все это время она, уроженка Калифорнии, никак не могла привыкнуть к русским осенним дождям, которые наводили на нее тоску.

С каким трепетом два дня назад она вместе с мужем в лихорадочном напряжении ожидала телефонного звонка из Ленинграда, чтобы услышать от Фреда всего три слова: «Я вылетаю самолетом». Это должно было означать: «Авиабомба взорвалась на месте своего нахождения». Но эти три ожидаемые слова, которые сулили Стивенсону и Фреду Эверсу большие гонорары, не прозвучали в телефонной трубке. Усталый, охрипший голос Фреда сообщил другое: «Джозеф, я выезжаю поездом… Как это ни горько, но я выезжаю поездом».

Когда Стивенсон положил трубку на рычажки телефонного аппарата, лицо его выражало такое озлобление, что Лауре стало страшно. Редко она видела таким мужа. Она ни о чем не стала расспрашивать Стивенсона. Все поняла, глядя на него, мечущегося по гостиной и посылающего на голову бедного Фреда все земные проклятия. Он ругал его так, что Лауре стало неприятно слушать грубую брань Стивенсона.

Вспоминалось лицо Фреда, когда он вчера рано утром открыл дверь и перешагнул порог их номера. Глаза Фреда блестели, плотно сжатые губы выражали такое презрение к себе, что Стивенсону и Лауре в первую минуту стало жалко друга, которого так жестоко обманула его несостоявшаяся надежда сыграть по-крупному.

Вчера целый день Фред пролежал в кабинете Стивенсона, куря сигарету за сигаретой. Вставал, выпивал рюмку коньяка, ложился и, тщетно пытаясь заснуть, вновь вставал и прикладывался к коньяку. Пил и не пьянел. О, как он ругал русских! Это одержимое племя фанатиков, для которых собственная жизнь есть ничто, если ценой этой жизни можно пронести знамя идей и убеждений.