Дом потерянных душ - Ф. Коттэм

Ветер выл за окнами, дребезжал стеклами в деревянных крашеных рамах, и от его неистовых порывов Ситон невольно вздрагивал. Неожиданно ему вспомнился тот, с кем он расстался накануне днем преподаватель этики, оказавшийся во власти губительной энтропии в своем замшелом корпусе посреди густых, промокших насквозь зарослей.

— На рассвете, подкрепившись иезуитским чаем, мы разработали план, — продолжил свой рассказ Мейсон, — по принципу «Голова с плеч — и дух вон». Наш друг-иезуит любезно предоставил нам нарисованную от руки подробную карту селения, где, по его уверениям, мы должны были застать вождя тенгваев в собственном жилище. Он также обозначил маршрут, который позволил бы нам меньше чем за сутки незамеченными выйти к цели. Это была заброшенная охотничья тропа, которой уже десятки лет никто не пользовался, но до сих пор проходимая. Мы должны были окружить селение, сориентироваться на местности и установить наблюдение, а если ситуация выйдет из-под контроля, открыть огонь. Затем, с наступлением сумерек, один из нас должен был проникнуть в деревню и установить местонахождение вождя. Все гуркхи как один — а их в нашем отряде было девять — вызвались идти. При этом ни один из моих сержантов явно не рвался принять участие в операции. В пользу гуркхов говорили и два веских соображения. По сравнению с европейцами они едят гораздо меньше мяса, а потому их запах труднее учуять. В условиях тропического климата это обстоятельство крайне важно. Спросите любого ветерана вьетнамской войны — американца или австралийца.

— А второе соображение?

Мейсон долго смотрел на него и наконец произнес:

— Нож кукри. Все слухи о гуркхах и ножах — начиная с фландрских окопов и кончая Портом-Стенли на Фолклендах — все это похоже на правду.

Его звали Хиндип Рун, он пошел в гуркхские стрелки вслед за отцом и дедом. Ростом он был не более пяти футов и даже в мокрой одежде едва дотянул бы до пятидесяти кило. Мейсон глядел вслед Руну, ставшему вдруг легким и бестелесным, как призрак. И вот гуркх растворился в зарослях, окружавших деревню. Воздух был густо насыщен испарениями, оседающими мелкими каплями на лицах солдат. Пахло серой. Ветки деревьев и лианы, которые словно обмакнули в клей, липли к одежде и вещмешкам. Ботинки оставляли на траве скользкий след, похожий на след улитки. Но такой туман им был только на руку: он делал людей похожими на привидения и окутывал джунгли удушающим безмолвием. По словам священника, тенгвайский вождь в знак отличия носил на шее ожерелье, обильно украшенное изумрудами, и по доброй воле никогда бы с ним не расстался. Мейсон велел Руну принести это ожерелье как зримое свидетельство выполненного задания. Он знал, что гуркх, следуя жестокому обычаю своего народа, может взять и другие трофеи. Но солдат сам вызвался идти, и то, что он собирался делать с выступающими органами этого сукина сына, по убеждению Мейсона, было исключительно его личным делом.

Но к полуночи Рун так и не появился. Вглядываясь в прибор ночного видения сквозь сырую туманную мглу, Мейсон, как ни старался, не мог различить в деревне никакого движения. С того момента, как они скрытно окружили деревню, никто из них не слышал там ни звука и не заметил каких-либо признаков жизни. В джунглях тоже все было тихо. Но теперь, по здравому размышлению, Мейсон понял происходит что-то странное. Они не слышали пения птиц или топота убегающих животных. На деревьях не паясничали и не галдели обезьяны, ни разу не промелькнула белка или хотя бы летучая мышь. Кругом вились только кровососущие насекомые, да временами тявкал рыскавший неподалеку шакал. А за два часа до того отряд наткнулся на крупную змею, обвившуюся вокруг толстого сука в нескольких метрах от тропинки, которую указал священник.

Мейсон послал на разведку двоих, приказав им оценить обстановку. На карте иезуита были обозначены два прохода в высоком частоколе. Разведчики вернулись через час и доложили, что часовых не обнаружено. Деревню никто не охранял. Похоже, в ней вообще не было ни души.

Мейсон, как старший группы, понимал, что придется войти в деревню, чтобы разыскать пропавшего гуркха. Возможно, уверенность в собственной неуязвимости и объясняла беспечность тенгвайских воинов. Однако парни из отряда Мейсона были все же не кесаби. Они не пятились при одном только упоминании о злых духах и не боялись заклинаний. Они будут действовать грубо и стремительно, так что тенгваи даже не успеют понять, кто поимел их в задницу. Оставалось только надеяться на милость Божью, что их товарищ Хиндип Рун был еще жив. И если это так, то нужно как можно скорее его вызволять. А потом послать к такой-то матери и французов, и их долбаные колониальные забавы. Так думал Мейсон, подавая сигнал к наступлению.

В деревне они обнаружили всего двоих. И оба были мертвы. Обезглавленный вождь тенгваев лежал у себя в хижине. Хиндип Рун сидел скрестив ноги возле хижины. Повернув голову вождя лицом от себя, он положил ее на землю между коленей. В правой руке гуркх крепко сжимал ожерелье вождя. Оно сверкало зелеными и золотыми огнями в свете фонарей, прикрепленных к винтовкам. Левой рукой Хиндип Рун сжимал рукоятку ножа кукри, которым вскрыл себе сонную артерию. И как ни странно, выглядел он умиротворенно.

Зато тенгвайский вождь и в смерти не обрел покоя. Мейсон, присев на корточки, вгляделся в его застывшее лицо. По бокам темнели кровоточащие раны, волосы вокруг них слиплись от запекшейся крови: Рун отрезал вождю уши. Однако в первую очередь бросалась в глаза сырая нагота черепа. Гуркх снял с него и скальп. Губы вождя были раздвинуты в смертельном оскале. Но ужаснее всего были глаза — черные, полные смятения и растерянности. Точно лишь на пороге смерти вождь наконец понял, чем оборачивается торговля с силами зла. Мейсон поднялся, сплюнул на землю и вошел в хижину убитого.

Разумеется, это была не просто хижина, а сложенное из толстых бревен строение. Над просторным круглым помещением раскинулся высокий купол. Вымощенный плоскими камнями пол был устлан циновками. Жилище поражало богатым убранством. Обилие тика, слоновой кости, мрамора — и пролитой крови. Обезглавленное тщедушное тело вождя лежало в застывающей багровой луже у резного подножия трона из черного дерева. На троне восседал кедди, несуразная, уродливая фигура. В слабом свете фонаря он казался еще страшнее, чем можно было ожидать из описания священника.

Кожей ему служила сероватая шкура какого-то животного, возможно вепря или бизона, выскобленная и выделанная, а затем набитая для придания формы и зашитая через край крупными стежками. Сидящее чучело и впрямь отдаленно напоминало человека. Если поставить его на ноги, росту в нем было бы не менее восьми футов.