Уйди во тьму - Уильям Стайрон

«Он больше не любит меня. Он меня бросит».

Вот такое же предчувствие было у нее вчера ночью, и сейчас оно снова посетило ее. Ее пронзило отчаяние, и она передвинулась в угол, глядя на Лофтиса. А он смотрел в окошко с непонятной озабоченностью. Мимо пролетела одинокая ива, и за ней, следуя за его взглядом, Долли увидела с полдюжины бензобаков, заржавевших и огромных, торчавших на пустыре словно обрезанные коричневые ноги какого-то жуткого сборища гигантов. Бензобаки находились все еще далеко, но машина неуклонно приближалась к ним, и почему-то перспектива приблизиться, проехать мимо них наполняла Долли тревогой и ужасом. Она начала тихонько всхлипывать в уголке, погрузившись в унылый серый туман жалости к себе, — мелкие слезки медленно стекали по ее щекам. «Это правда, — подумала она, — судя потому, как он себя ведет. Он не любит меня. Он приехал за мной сегодня утром, потому что Элен не едет». Затуманенными печалью глазами она увидела коричневую бородавку на шее Эллы Суон, поседевшие непричесанные волосы негритянки.

«Отвратительно. Ох, отвратительно».

Она повернулась и с несчастным видом стала смотреть в окошко. «Он такой не потому, что оплакивает Пейтон, а потому, что не признает меня, — я это вижу». Два канюка беззвучно поднялись с кучи отбросов, нырнули к сорнякам и улетели.

Что ж, с горечью подумала Долли, она все время это чувствовала последние несколько месяцев, хотя только прошлым вечером осознала: что-то не так. Вообще-то Милтон однажды ведь уже оставлял ее и возвращался к Элен. В то время шел их развод — она знала. Отступить в последнюю минуту. Так он захотел. А прошлым вечером… Прошлый вечер был ужасен, и по мере того как воспоминания возникали в ее мозгу — признание, что это вызвало у нее шок, и осознание этого шока, — на нее налетела новая, еще более сокрушительная волна страдания и угрызений совести, и она начала горько, приглушенно всхлипывать, ухватившись за свисавшую сверху бархатную кисточку, и, раскачиваясь вместе с лимузином, глядела на беспощадно приближающиеся бензобаки, обрезанные и недоделанные, стоящие на пустыре точно тотемы.

«Ох, Милтон, сладкий мой».

Итак, вчера в конце дня было очень жарко, и ближе к закату солнца они с Лофтисом сидели на террасе Загородного клуба. Клуб находился на скале над рекой Джеймс — дорогое заведение в стиле, напоминающем готику, роскошное и с хорошей обслугой. Там около восемнадцатой лунки есть бассейн с сапфировой водой; ныряльщик в блестящих голубых трусах изогнулся в сумерках — им было видно его с террасы — и полетел вниз за пляжными зонтиками, наклоненными под резким углом наподобие сомбреро, разрезав воду без единого всплеска. Долли и Милтон пили мартини, который им приготовили из его бутылок, стоявших на кухне: он — третий стакан, она — второй. Дети в купальных костюмах, кувыркавшиеся на склоне внизу, образовали на траве этакое розовое колесо-вертушку. Сумерки наполнял запах мяты и цветения, и игроки в гольф возвращались с поля — их кадди не спеша тащились за ними, весело позвякивали мешки с клюшками. На террасе было, пожалуй, еще с дюжину человек — ленивый вечерний разговор едва слышно клубился, вспыхивал, нарастал, спускаясь вниз, к бассейну, где на траве, под покровом вечерней тени спала толстуха, пришедшая загорать.

— За День Победы, — сказала Долли.

Это была их шутка. Днем Победы было двадцать первое октября, когда наконец развод Лофтиса, после двух лет раздельной жизни, становился окончательным. Обычно тост провозглашал Лофтис, но после того как Долли к этому привыкла, шутка уже не звучала так, как прежде, поэтому Лофтис сейчас даже не откликнулся, а лишь выдавил легкую улыбку и занялся мартини. Блестящая красная машина подкатила и остановилась на подъездной дороге. Белые платья появились из дверей словно воздушная пена, и три девушки побежали, смеясь, по дорожке, аза ними — трое молодых людей в смокингах, напыщенные как вороны.

— Сегодня танцы, — сказала Долли. — Похоже, ужин с танцами.

— М-м-м.

— О чем ты думаешь, дорогой? — спросила она.

— Ох, не знаю, — ответил он. — Ни о чем.

«О Господи», — подумала она. Все годы, что она знала его, он отличался тем, что болтал, разговаривал, — этим его талантом, возможно, и объяснялось их скорее однобокое общение. Она любила слушать, как он говорит, и была благодарной слушательницей, хотя часто, унесясь в мечтах, обнаруживала, что не столько вслушивается в суть того, что он говорил, сколько в интонацию, в мелодию слов, в то, как по-настоящему ласково он их произносит. Эксцентричная манера переиначивать слова в гротескные пародии, его восклицания «о Боже» или «о Иисусе», когда что-то было не так, исторгнутые в небеса с таким горячим и комичным пылом, и его особый юмор, всей тонкости которого она часто не понимала, — слушать этот непрерывный поток слов, вспышки восторга и иронических, осуждающих обвинений, таких точных, таких внушительных и умных, — она могла все это слушать бесконечно. И обычно она была согласна с ним. Он столькому ее научил.

Но теперь она забеспокоилась. Этот замеченный ею в последние несколько месяцев сосредоточенный и окутанный мраком неизвестности вид тревожил ее. Это означало, что он вскоре станет груб с ней — по крайней мере нетерпелив, — и она будет несчастна. Она решила взбодрить его. Она глотнула мартини — напиток прожег путь до дна ее желудка (она так и не смогла решить, любит ли мартини, и пила коктейли только потому, что их пил Милтон), — но, бросив взгляд мимо стоявших в центре цветов, она заметила его погруженное в раздумья лицо и подумала: «Беда, набежала и вскипела беда».

— Беда, беда, дорогой. В чем, дорогой, дело? — как бы между прочим спросила она. — Ты ведь можешь мне сказать.

— Ни в чем.

— Ты же можешь сказать мне, — повторила она. — Скажи Долли, — игриво произнесла она.

— Ни в чем, черт возьми, — сказал он.

Она не обратила внимания на эту грубость, надеясь с помощью мягких убеждений заставить его стать более милым.

— Послушай, сладкий мой, — пробормотала она, — будь помягче.

В этот момент сидевшая за соседним столиком рыжая толстуха с обнаженными руками вдруг откинулась на стуле и разразилась пронзительным громким смехом. Раздавшийся в этой атмосфере нарочитой воспитанности, он произвел такое впечатление, будто стая гусей ворвалась в церковь, и заставил всех на террасе повернуться, подняв ножи и вилки в воздух, в поисках источника смеха. Затем, увидев, что это знакомая женщина, у которой бывают подобные взрывы, они снова повернулись к своим столикам, понимающе кивая и снисходительно улыбаясь.

— Кто эта женщина, дорогой? — спросила Долли. Хотя их роман длился уже годы, они лишь недавно стали так легко появляться в Загородном клубе, и в этом новом, избранном и волнующе красивом кругу было много людей, которых Долли не знала. Согласно существовавшему в Порт-Варвике протоколу Долли была «дамой света», но никак не Загородного клуба. Она часто бывала здесь в качестве гостьи, но бедняга Пуки так и не сумел стать членом клуба.

Лофтис слегка улыбнулся.

— Это Сильвия Мэйсон, — сказал он. И помахал рукой. — Хелло, Сил.

— Милтон Лофтис. Как вы? — Учтивое тривиальное приветствие.

К ним подошел официант с веселой улыбкой и металлическим подносом, нагруженным тарелками величиной с крышку от мусорного ящика, которым он балансировал, неся на четырех пальцах.

— Заказываете, капитан Милтон?

Лофтис поднял на него глаза.

— Привет, Лютер. Как ты сегодня? Коктейли со звоном. Бифштексы на ужин.

Официант ушел.

Лофтис вдруг произнес:

— Я думал о Пейтон. — И допил свой мартини.

— О Господи, — сказала Долли. — С ней все в порядке?

Вообще-то ей было это безразлично. Пейтон, о которой постоянно говорил Милтон, была такой докукой. И часто, когда он говорил о ней — хотя Долли и старалась его понимать, — она чувствовала, не признаваясь себе в этом, не что иное, как ужасную ревность. Когда дети человека, которого ты любишь, знают, что ты «его любовница», это может вызывать у них беспокойство и опасения, и, пожалуй, ночами — раздумья, и Долли, предпочитавшая все упрощать, ненавидела Пейтон за то, что ощущает себя грешницей. Последние годы она по возможности избегала встречаться с Пейтон — только так и надо было поступать, — но она чувствовала, что даже на расстоянии девушка набрасывает тени запрета на ее озаренное нежностью и надеждами будущее. Милтон и я.

В сумерках он выглядел очень красивым: эта возбуждающая прядь седых волос цвета старого олова — вульгарный красавец с такой прядью никогда не мог бы носить ее с подобной грацией. А как он трезво рассуждает сейчас — она так любила, когда он был трезв, а это случалось не так часто; тогда его разум, столь бескомпромиссно оценивающий жизнь, понимающий всю трудность стоящей перед ними дилеммы, прекрасно сознающий то замечательное, что скоро ждет их, — этот трезвый, добрый разум обещал окружить ее пламенем своей любви — нежным пламенем, несущим благопристойное удовлетворение, как и мягкий, спокойный голос, казалось, обещавший: «Я буду о тебе заботиться. Можешь теперь не волноваться. Я покажу тебе, что такое любовь и правда».