Сборники стихотворений - Владимир Маяковский

зависть

зажглась и горит в глазах

моего натюрморта. И каплет

с Верлена

в стакан слеза. Он весь

как зуб на сверле. Тут

к нам

подходит

Поль Сезан: "Я так

напишу вас, Верлен". Он пишет.

Смотрю,

как краска свежа. Monsieur,

простите вы меня, у нас

старикам,

как под хвост вожжа, бывало

от вашего имени. Бывало

сезон,

наш бог - Ван-Гог, другой сезон

Сезан. Теперь

ушли от искусства

вбок не краску любят,

а сан. Птенцы

у них

молоко на губах,а с детства

к смирению падки. Большущее имя взяли

АХРР, а чешут

ответственным

пятки. Небось

не напишут

мой портрет,не трут

понапрасну

кисти. Ведь то же

лицо как будто,

ан нет, рисуют

кто поцекистей. Сезан

остановился на линии, и весь

размерсился - тронутый. Париж,

фиолетовый,

Париж в анилине, вставал

за окном "Ротонды".

1925

NOTRE-DAME

Другие здания

лежат,

как грязная кора, в воспоминании

о NOTRE-DAME'е. Прошедшего

возвышенный корабль, о время зацепившийся

и севший на мель. Раскрыли дверь

тоски тяжелей; желе

из железа

нелепее. Прошли

сквозь монаший

служилый елей в соборное великолепие. Читал

письмена,

украшавшие храм, про боговы блага

на небе. Спускался в партер,

подымался к хорам, смотрел удобства

и мебель. Я вышел

со мной

переводчица-дура, щебечет

бантиком-ротиком: "Ну, как вам

нравится архитектура? Какая небесная готика!" Я взвесил все

и обдумал,

ну вот: он лучше Блаженного Васьки. Конечно,

под клуб не пойдет

темноват,об этом не думали

классики. Не стиль...

Я в этих делах не мастак. Не дался

старью на съедение. Но то хорошо,

что уже места готовы тебе

для сидения. Его

ни к чему

перестраивать заново приладим

с грехом пополам, а в наших

ни стульев нет,

ни органов. Копнешь

одни купола. И лучше б оркестр,

да игра дорога сначала

не будет финансов,а то ли дело

когда орган играй

хоть пять сеансов. Ясно

репертуар иной фокстроты,

а не сопенье. Нельзя же

французскому Госкино духовные песнопения. А для рекламы

не храм,

а краса старайся

во все тяжкие. Электрорекламе

лучший фасад: меж башен

пустить перетяжки, да буквами разными:

"Signe de Zoro", чтоб буквы бежали,

как мышь. Такая реклама

так заорет, что видно

во весь Boulmiche. А если

и лампочки

вставить в глаза химерам

в углах собора, тогда

никто не уйдет назад: подряд

битковые сборы! Да, надо

быть

бережливым тут, ядром

чего

не попортив. В особенности,

если пойдут громить

префектуру

напротив.

1925

ВЕРСАЛЬ

По этой

дороге,

спеша во дворец, бесчисленные Людовики трясли

в шелках

золоченых каретц телес

десятипудовики. И ляжек

своих

отмахав шатуны, по ней,

марсельезой пропет, плюя на корону,

теряя штаны, бежал

из Парижа

Капет. Теперь

по ней

веселый Париж гоняет

авто рассиян,кокотки,

рантье, подсчитавший барыш, американцы

и я. Версаль.

Возглас первый: "Хорошо жили стервы!" Дворцы

на тыши спален и зал и в каждой

и стол

и кровать. Таких

вторых

и построить нельзя хоть целую жизнь

воровать! А за дворцом,

и сюды

и туды, чтоб жизнь им

была

свежа, пруды,

фонтаны,

и снова пруды с фонтаном

из медных жаб. Вокруг,

в поощренье

жантильных манер, дорожки

полны статуями везде Аполлоны,

а этих

Венер безруких,

так целые уймы. А дальше

жилья

для их Помпадурш Большой Трианон

и Маленький. Вот тут

Помпадуршу

водили под душ, вот тут

помпадуршины спаленки. Смотрю на жизнь

ах, как не нова! Красивость

аж дух выматывает! Как будто

влип

в акварель Бенуа, к каким-то

стишкам Ахматовой. Я все осмотрел,

поощупал вещи. Из всей

красотищи этой мне

больше всего

понравилась трещина на столике

Антуанетты. В него

штыка революции

клин вогнали,

пляша под распевку, когда

санкюлоты

поволокли на эшафот

королевку. Смотрю,

а все же

завидные видики! Сады завидные

в розах! Скорей бы

культуру

такой же выделки, но в новый,

машинный розмах! В музеи

вот эти

лачуги б вымести! Сюда бы

стальной

и стекольный рабочий дворец

миллионной вместимости,такой,

чтоб и глазу больно. Всем,

еще имеющим

купоны

и монеты, всем царям

еще имеющимся

в назидание: с гильотины неба,

головой Антуанетты, солнце

покатилось

умирать на зданиях. Расплылась

и лип

и каштанов толпа, слегка

листочки ворся. Прозрачный

вечерний

небесный колпак закрыл

музейный Версаль.

1925

ЖОРЕС

Ноябрь,

а народ

зажат до жары. Стою

и смотрю долго: на шинах машинных

мимо

шары катаются

в треуголках. Войной обагренные

руки

умыв и красные

шансы

взвесив, коммерцию

новую

вбили в умы хотят

спекульнуть на Жоресе. Покажут рабочим

смотрите,

и он с великими нашими

тоже. Жорес

настоящий француз.

Пантеон не станет же

он

тревожить. Готовы

потоки

слезливых фраз. Эскорт,

колесницы - эффект! Ни с места!

Скажите,

кем из вас в окне

пристрелен

Жорес? Теперь

пришли

панихидами выть. Зорче,

рабочий класс! Товарищ Жорес,

не дай убить себя

во второй раз. Не даст.

Подняв

знамен мачтовый лес, спаяв

людей

в один

плывущий флот, громовый и живой,

по-прежнему

Жорес проходит в Пантеон

по улице Суфло Он в этих криках,

несущихся вверх, в знаменах,

в шагах,

в горбах. "Vivent les Soviets!..

A bas la guerre!.. Capitalisme a bas!.." И вот

взбегает огонь

и горит, и песня

краснеет у рта. И кажется

снова

в дыму

пушкари идут

к парижским фортам. Спиною

к витринам отжали

и вот из книжек

выжались

тени. И снова

71-й год встает

у страниц в шелестении. Гора

на груди

могла б подняться. Там

гневный окрик орет: "Кто смел сказать,

что мы

в семнадцатом предали

французский народ? Неправда,

мы с вами,

французские блузники. Забудьте

этот

поклеп дрянной. На всех баррикадах

мы ваши союзники, рабочий Крезо

и рабочий Рено".

1925

ПРОЩАНИЕ

(Кафе)

Обыкновенно

мы говорим: все дороги

приводят в Рим. Не так

у монпарнасца. Готов поклясться. И Рем

и Ромул,

и Ремул и Ром в "Ротонду" придут

или в "Дом". В кафе

идут

по сотням дорог, плывут

по бульварной реке. Вплываю и я:

"Garcon,

un grog americain!" Сначала

слова,

и губы,

и скулы кафейный гомон сливал. Но вот

пошли

вылупляться из гула и лепятся

фразой

слова. "Тут

проходил

Маяковский давече, хромой

не видали рази?""А с кем он шел?"

"С Николай Николаичем"."С каким?"

"Да с великим князем!""С великим князем?

Будет врать! Он кругл

и лыс,

как ладонь. Чекист он,

послан сюда

взорвать...""Кого?"

"Буа-дю-Булонь. Езжай, мол, Мишка..."

Другой поправил: "Вы врете,

противно слушать! Совсем и не Мишка он,

а Павел. Бывало, сядем

Павлуша!а тут же

его супруга,

княжна, брюнетка,

лет под тридцать..." "Чья?

Маяковского?

Он не женат". "Женат

и на императрице"."На ком?

Ее ж расстреляли..."

"И он поверил

Сделайте милость! Ее ж Маяковский спас

за трильон! Она же ж

омолодилась!" Благоразумный голос:

"Да нет, вы врете

Маяковский - поэт"."Ну, да,

вмешалось двое саврасов,в конце

семнадцатого года в Москве

чекой конфискован Некрасов и весь

Маяковскому отдан. Вы думаете

сам он?

Сбондил до йот весь стих,

с запятыми,

скраден. Достанет Некрасова

и продает червонцев по десять

на день". Где вы,

свахи?

Подымись, Агафья! Предлагается

жених невиданный. Видано ль,

чтоб человек

с такою биографией был бы холост

и старел невыданный?! Париж,

тебе ль,

столице столетий, к лицу

эмигрантская нудь? Смахни

за ушми

эмигрантские сплетни.

Провинция!

не продохнуть.Я вышел

в раздумье

черт его знает! Отплюнулся

тьфу, напасть! Дыра

в ушах

не у всех сквозная другому

может запасть! Слушайте, читатели,

когда прочтете, что с Черчиллем

Маяковский

дружбу вертит или

что женился я

на кулиджевской тете, то, покорнейше прошу,

не верьте.

1925

ПРОЩАНЬЕ

В авто,

последний франк разменяв. - В котором часу на Марсель? Париж

бежит,

провожая меня, во всей