Пелко и волки (сборник) - Мария Семенова

Вихорь тихонько заржал в ответ. Пелко потуже затянул на себе ремень и притворил дверь. Вот теперь все. Идти прощаться с Ахти ему не хотелось нисколько.

Отроки в воротах и не подумали останавливать Пелко: ушёл себе и ушёл, не чужой небось, все его знают. Пелко миновал их и пропал в темноте. Ещё немного – и лес примет его, протянет навстречу дружеские лапы, укроет от моросящего дождя мохнатыми плащами вершин, и одноглазый волк глухо подаст голос из-за болот, приветствуя знакомца… Ноги в мягких сапогах всё быстрее несли Пелко сквозь черноту задворков – прочь от Хакона и от Ратши, на свободу, домой!..

Дома его встретит милая мать, усадит за стол, пододвинет плошки с брусникой и вареной тайменью. А потом строго спросит: где же все твои друзья-ладожане, сынок? Где добыча ратная, которую сулился принести в дом? Боярин словенский, тебя спасший, где?..

Пелко передернул плечами, вздохнул, умерил шаг. Потом вовсе свернул и направился к боярской избе.

Он тихо, по-охотничьи, подкрался к реденькому забору и долго прислушивался, удерживая дыхание и сам не зная, что ему хотелось услышать. А сердце, только что стучавшее так весело, вдруг болезненно и тоскливо заныло в груди. И это снова был страх, но только совсем не такой, как тот, что внушал ему Ратша или мстительный гёт. Можно, оказывается, сробеть и перед самим собой, перед своим собственным умыслом: полно, мол, да я ли этакое затеял?

Вот сейчас пропоёт-простонет смоченная дождиком дверь – и смутно забелеет в темноте знакомое девичье платье. Выйдет на крылечко названая сестренка и начнет тихо жаловаться низко спустившимся облакам, им одним раскрывая хранимую от больной матери тайну: нету батюшки, сгинул, лежит его белое тело в густом, тёмном лесу, век теперь не сыщешь одинокой могилы, дождями размытой, листьями палыми осыпанной… Лишь бездомный волк провоет над нею в чёрной ночи, да осияет, восходя из-за леса, серебряная луна, да седой туман укутает холодным белым крылом!.. Да ещё тучки жалостливые проплачут по храброму боярину вместо дочери любимой, вместо жены…

Пелко долго стоял у забора, готовый перемахнуть его легким прыжком, обнять, обогреть Всеславушку, утешить, собой заслонить от напасти. Ждал, пока не понял, что приблизилось утро; дочь воина так и не появилась из дому. Тогда корел зябко сдул дождевые капли с ресниц и побрел назад к избе людика Ахти, к своей соломе и вылезшему одеялу. Когда-нибудь он вернется в род, домой, на Невское Устье. Но так вернется, чтобы не понадобилось в стыде и сраме опускать перед матерью глаза!

Было дело, приучал боярин Пелко к мечу, но тот так и не наловчился им владеть. Эту науку, как всякую другую, постигают с младенчества, а не накануне решительного дела: погоди, дед, помирать, за киселем побежали!.. Поразмыслив, Пелко до сизого блеска наточил верный нож и решил быть настороже, утешаясь тем, что ножом, как и луком, Хакон навряд ли владел лучше него. Мог ли он метнуть свой нож через весь двор и без промаха расколоть им круглый сучок в серой крепостной стене? Наверное, не мог. Пелко нравилось так думать. Ему ведь совсем не хотелось переселиться за чёрную реку, в которой плавает лебедь.

3

В Ладоге так: однажды начавшись, осенний дождь способен длиться, не переставая, несколько суток. Нежеланными рождаются слепые серые дни и безрадостно влекутся над пустой тёмной землей, дотлевая без огня, без золотых искр. И кажется, будто там, за этими тучами, сгинула, перевелась, никогда больше не процветет вечная синева!

Хмурым ветреным днём вернулся в Ладогу воевода Вольгаст. Привел с собой ещё человек двадцать полону и, как Ратша прежде него, без выкупа отпустил всех по домам.

Ждан Твердятич Вольгаста встретил с лаской отеческой. Сажал его за стол рядом с Ратшей и сам глаз не мог отвести: любо-то до чего! С этими двоими граду Ладоге стоять крепкого крепче. Ратша – воин свирепый, в бою равных не знающий. Славен Рюрик-князь, сумевший привлечь его под свой стяг! Вольгаст – воевода не по годам умудренный, меткими на язык ладожанами не зря прозванный Вещим… Одно плохо: нет между этими дружеской любви, нет братской приязни.

Одно добро: навыкли оба унимать свою рознь, удерживать её при себе. Знают: худо сильному телу и даже самой голове, если схватывается правая рука с левой, а левая с правой…

Люди воздвигают курганы над умершими ещё и затем, чтобы живые, стоя у прадедов на плечах, заглядывали подальше. Потому-то и не сердится мертвый, если кто ненароком забредет на могилу – об этом рассказал Пелко Святобор.

Пелко сидел на вершине Вадимова кургана и смотрел на святилище. Память о перенесённом страхе и о собственной трусости долго не подпускала его к этому месту: всё казалось, будто девчонка-рабыня так и горевала здесь безутешно под холодным дождем, оплакивала сгинувшего Гостяту. Или, может, вправду разжалобилась мать-земля да превратила её в серебристую ивушку, покрыла серой корой нежное девичье тело, притушила муку сердечную?.. Ни того, ни другого: пусто, безлюдно было возле кургана. Ни стона, ни голоса, ни шелеста плакучих ветвей. Тогда-то Пелко взобрался на самый верх и увидел святилище.

Оказывается, в тот первый раз ему оставалось пройти какие-то пару сотен шагов. Святилище лежало на высоком речном берегу, там, где каменные обрывы полукругом вторгались в самое русло, преграждали прямой путь бегучей воде. Словенские Боги жили совсем рядом с могилами, или, может, это могилы вплотную обступали святилище, стремясь под сень Божества… Широко летели над ними угрюмые облака, и сырой ветер раскачивал исполинские сосны.

Со своего места Пелко не мог подробно рассмотреть деревянного властелина, стоявшего посередине огороженного круга, видел только, что вроде и впрямь мерцали у того в дождливом сумраке позолоченные усы. Перун?.. Тот Перун, чей топор так долго висел у Пелко над головой… Ненасытное любопытство знай подталкивало корельского парня, но сойти с кургана и подобраться поближе он не посмел. Он слышал от Святобора, что в Варяжской земле, в высоком граде Арконе, сами жрецы в присутствии своего Бога не смели даже дышать. Как знать – может, и Перун ладожский столь же обидчив? А не сам осерчает, так стража-охрана, вон в той избушке живущая, как раз с копьями набежит!

Золотоусый Бог стоял лицом к реке – на восток. В три человеческих роста высился он за бревенчатой оградой, за священным рвом, через который заказан был путь всему, враждебному людям. Со своей кручи он первым приветствовал солнце, встающее из-за непроходимых лесов, и светлая тайна зарождалась меж ними на искрящейся дорожке в речных волнах. Нынче, правда, солнечный Бог какой день уже прятался в тучах, но надежда жила: ярко пылал во рву перед Перуном брат Даждьбога-Солнца, неугасимый Огонь. Заботливые руки питали его дубовыми дровами, не давали в обиду шумному ливню, многоснежной метелице-пурге. Пока горит этот огонь – будет стоять над землей высокое синее небо, будут разливаться реки и созревать урожай, будет мчаться гремящая Перунова колесница и холодная тьма никогда не победит солнечного тепла…

Северный ветер доносил до Пелко глухую песню сосен и отдаленный запах костра. Пелко думал о Перуне и о жертвах, которые, наверное, каждый год ему здесь приносили. Стояло же перед изваянием тяжелое каменное кольцо, принимавшее в себя и душистые цветы о восьми лепестках, собранные в лесу, и хлеб свежий, а в великие и ратные дни – кровь могучих рыжих быков и молодых пленников, приведенных из боя!

Потом Пелко стал думать о людях, лежавших здесь в могилах, о князе Вадиме и о погибших рабах, о боярине и ещё о многих, положивших головы в непримиримой княжеской распре. Вот сидел в Ладоге словенин Вадим, потом сидел с варягом Рюриком вместе, теперь остался Рюрик один. Сколь народу погибло, сколь многие дома навек опустели!.. А вечное небо того словно бы и не заметило: вставал новый день, и вёдро сменялось хлещущей непогодой. И жили Боги на небе, свои у корелов, варягов, мерян и словен, а ещё стояли ведь в корельских лесах дивно изукрашенные камни – схваченный зорким глазом искусника, крался по тем камням золотошерстный Отсо, неслись длинноногие лоси, летели вещие птицы. Давно дело было. О тех, кто клал требы изваянным в камне зверям, ничего уже не знали находники-словене, поставившие Перуна, не помнили сами корелы, испокон веку сидевшие здесь по лесам… А ведь жили, наверное, люди-то, и тоже охотились и любили ласковых жен, и тоже небось просили у кого-то удачи, провожали щедрую осень и радостно закликали в гости весну… И каждый устраивался как навсегда и тоже полагал, наверное, что не было у звездной вечности заботы важнее, чем мешок серебра, красивое обручье или власть над маленьким племенем, не поровну доставшаяся вождям… что это-то и было тем главным, ради чего стоило жить, стоило идти на муки и смерть.