Живой пример - Зигфрид Ленц

Марет еще не готова отвечать, ей нужно время, чтобы сгладилась непосредственность впечатления, мешающая ей высказать свое мнение, но для начала она хотела бы знать, какой пример подают действия часового? Ведь то, что он демонстрирует нам, это же, так сказать, помощь скрепя сердце, верно? Безрадостное сострадание, если она все правильно поняла. Она не может и не хочет подать голос за предложение Пундта, ибо что же достойно подражания в этом примере, если помощь оказывают скрепя сердце, а оберегают, кипя от раздражения?

Но вот Хайно Меркель, к удивлению Марет, придерживается другого мнения: именно безрадостность оказанной помощи кажется ему убедительной, а также попытка часового не обременять себя знанием подробностей. Он оказывает помощь, хотя сознает, что эта помощь породит сложную коллизию, она пробудит его от удобной летаргии, помогавшей ему до сей поры выносить тупое существование. В этом смысле он может оказать помощь не иначе как скрепя сердце, и он, Хайно Меркель, это хорошо понимает.

Рита Зюссфельд подбирает с полу страницы рукописи, ей надо ехать, ее уже ждут в отеле-пансионе Клевер.

— Бог мой, вы уж извините.

Внезапно раздается стук, стучат уже второй раз, робко, вопросительно, точно кто-то пытается, боясь помешать, напомнить о себе.

— Это полицейский, конечно же, это полицейский.

— У нас? — удивляется Марет.

— Он хочет задать два-три вопроса, поэтому я проводила его в гостиную.

— И он все это время там сидит? Один?

— Я дала ему почитать книгу, — объявляет Рита таким тоном, словно бы полицейскому ничего лучшего и предложить нельзя, и направляется к двери.

— Обожди, — говорит Марет и подходит к креслу, в котором хилый археолог испуганно, словно отражая нападение, откинулся к спинке, готовый, как уже часто случалось, во всем сознаться и от всего отпереться.

Марет строго смотрит на него сверху вниз, и ему уже незачем ни в чем сознаваться, она и в его молчании способна расслышать все необходимые ей объяснения.

— Я сама поговорю в полиции, последний раз, я расскажу им твою историю, быть может, она оградит тебя.

— Это какой-то новый полицейский, — вспоминает Рита, — мне он незнаком. К сожалению, я должна идти.

— Иди, иди, я все улажу, — говорит сестра и открывает дверь.

5

Магда, мрачная горничная отеля-пансиона Клевер, несет в конференц-зал напитки; перед дверью она на мгновение останавливается и, держа поднос в одной руке, прислушивается, прежде чем постучать; порой ей кажется, что там, за палисандровым столом под скрещенным оружием и собранными в пучки стрелами, люди собрались не на конференцию, не на заседание, какое, к примеру, собирают здесь руководители рыбообрабатывающей промышленности, гамбургские цветоводы или специалисты по сжиганию отбросов, а что сидящие сейчас там люди, чередуясь, произносят похоронные или надгробные речи и время от времени раздраженно жалуются на кого-то или на что-то. Ни аплодисментов, ни раскатов хохота, ни восторженных одобрительных возгласов, проникающих в холл и коридоры. И всегда они умолкают, стоит ей, Магде, войти в комнату, и, пока она подает напитки, с каким-то ожесточением читают свои бумаги или прохаживаются для разминки по комнате, только женщина постоянно просит у нее чистую пепельницу.

Господин в домашней куртке как-то раз неожиданно спросил у Магды, есть ли у нее кумир, и когда она, после мучительного раздумья, назвала Катарину Валенте, оказалось, что он этого имени никогда не слышал. Магда подает им торопливо, она подает им без всякой охоты, ибо они не уделяют ей ни малейшего внимания, вообще словно бы не замечают ни ее, ни надвинутую на лоб белоснежную в складках наколку, правда, широкие, обкусанные ногти на ее руках вызывают интерес рыжеволосой женщины.

— Так, значит: один кофе, один чай, один яблочный сок.

Магда просит подписать счет и, покидая зал, слышит уже из-за двери, как господин в домашней куртке начинает что-то обстоятельно доказывать, при этом не столько чего-то добивается, сколько предлагает хорошенько все обдумать — а именно ожидания их заказчиков и пожелания их заказчиков. Эти пожелания точно сформулированы, они высказаны и записаны на многочисленных конференциях, и поскольку оба министерства особенное внимание уделяют разделу «Примеры из жизни — жизнь как пример», то раздел этот невозможно попросту опустить, оттого только, что господин Хеллер сию минуту сделал открытие — поиски живого примера есть не что иное, как сомнительная апология идеи слепого подражания. К этой мысли ему, Хеллеру, следовало бы прийти раньше и отказаться от заказа! Теперь же они договорились со всеми заказчиками и с издательством; содержание хрестоматии утверждено, и этого утвержденного содержания им следует придерживаться, если, конечно, они не отдадут предпочтение какому-то разумному варианту.

Теперь даже из любопытства Магда не останется у дверей, она уходит, а Пундт говорит взволнованно, по все тише и тише и, потирая кулак о кулак, монотонно бубнит все более и более длинные фразы, словно не желает никому дать высказаться, словно непрерывно говорить стало для него необходимостью, отдушиной, приносящей ему облегчение после их горячей полемики, после его предложения. Он ничуть не в обиде, что его предложение отклонили, он понимает, что в их работе не обойтись без стычек, но он удивлен, что Хеллер после всей проделанной ими подготовительной работы, после голосований и даже принятых единогласно решений внезапно ставит под сомнение вопрос в целом и считает третий раздел судорожными педагогическими кувырками, да, этим он неприятно удивлен. Он полагает это и несправедливым, и неумным. Хеллеру, дабы понять, сколь глубоко он неправ, следовало бы побывать на любом молодежном диспуте; на каком-то определенном этапе спора молодежь все еще обращается к взрослым, просит ответа на вопрос: а что, собственно, можете предложить нам вы? И для обеих сторон будет весьма полезно, если в открытую тем самым дверь войдут к молодым людям два-три вдохновляющих примера, достоинства которых говорили бы сами за себя и которые помогли бы положить конец всеобщей нерешительности. Придерживаться, очутившись в неведомых местах, дорожных указателей — вот в чем врожденное, исконное желание молодежи; он, Пундт, нуждался в них в годы своей юности, и нынешняя молодежь, мятущаяся меж столькими возможностями, точно так же нуждается в них и не скрывает насущной потребности в подобных указателях. В этом смысле, что он и подчеркивает настоятельно и со всей подобающей случаю резкостью, их работа далека от попытки сварганить, как назвал это господин Хеллер, героическую похлебку с помощью лавров и истории. Поступок, к тому же примерный поступок, никак не попахивает тухлятиной; он все еще заслуживает внимания, он все еще достоин подражания, и, основываясь на собственном педагогическом опыте, Пундт может смело сказать: поступок такой вполне приемлем для молодежи.

Да слушает ли его вообще Янпетер Хеллер? Удовлетворен ли он? Рассеял ли директор Пундт его сомнения, выраженные столь агрессивно, добился ли, что тот по крайней мере станет снисходительнее в своих суждениях? Хеллер, их молодой коллега, безресничный взгляд которого редко-редко отрывается от экзотического оружия, который постоянно держит перед собой на столе стрелу или охотничий нож, проверяя их отточенность на собственной коже, едва не преступая границ возможного, Хеллер точно просыпается, когда Пундт обращается к нему, он точно стряхивает с себя благодушную отрешенность и, вяло качнув рукой, дает понять, что он, Хеллер, все усвоил. А теперь он хотел бы знать, кончил ли Пундт? Кончил?

Прекрасно, тогда и он выскажется и кое-что «особо подчеркнет». Так вот, от имени безымянных школьников он заявляет протест, ибо сейчас тут создатели хрестоматии в типичной для их педагогической системы манере пытаются внушить молодежи, понуждая ее жить под сенью душеугнетающих памятников, комплекс неполноценности. Почему они не хотят отказаться от запугивания авторитетами? Почему не желают сохранить неисписанными эти «чистые листы», почему не боятся, что в душах молодых возникнет чувство собственного убожества, а оно обязательно возникнет перед лицом тягостных идолов? И почему они настаивают на том, чтобы удушающей обязательностью примера обесценить радость свободных отношений? Его прямо-таки тошнит, когда он думает о подобном педагогическом изнасиловании. А ведь можно поступить совсем иначе. Можно, кстати говоря, дать заранее небольшое предисловие к хрестоматии, объясняющее, что каждый, кто читает ее, сам себе послужит примером или хотя бы может послужить примером, если получит шанс проявить заложенные в нем способности. Ведь хрестоматия и предназначена именно для этой цели: показать, каким образом можно развить дремлющие в человеке или угнетенные какими-либо обстоятельствами способности. Все остальное — чепуха на постном масле. Если же Пундт в этом сомневается, так пусть сейчас, судя непредвзято, справедливо и достаточно критично, поставит себя на место школьника, которому предлагают часового из «Ловушки» в качестве вдохновляющего примера: чем поможет ему этот образ в его повседневной, заеденной мелочами быта жизни? Какой опыт он извлечет из подобного рассказа? Он, Хеллер, прочел бы, возможно, с интересом такую вот стародавнюю диковинную историю, хотя и не очень понимая, зачем она ему, но тотчас позабыл бы ее.