Сансара. Оборот первый - Василий Анатольевич Криптонов

— Дух бродяжий! Ты все реже, реже

Расшевеливаешь пламень уст.

О, моя утраченная свежесть,

Буйство глаз и половодье чувств!

— Я теперь скупее стал в желаньях,

Жизнь моя, иль ты приснилась мне?

Словно я весенней гулкой ранью

Проскакал на розовом коне.

А вот про коня, я, кажется, даже слышал…

Завывания оказались заразными. Скоро я понял, что и сам подвываю в такт. И слова стихотворения мне, затерявшемуся среди чужих миров, ухитрившемуся утратить даже такое, о существовании чего прежде и не догадывался, рвали душу — сладкой в своей безысходности алкогольной тоской.

— Все мы, все мы в этом мире тленны,

Тихо льется с кленов листьев медь…

Будь же ты вовек благословенно,

Что пришло расцвесть и умереть!

Тян дочитала.

Я, потратив какое-то время на понимание того, что стихотворение закончилось, крепко её обнял. И поцеловал в глаз — целил в щеку, но оказалось вдруг, что уже и сам не очень фокусируюсь. Наполнил чашки.

Серьезно спросил у тян, попытавшись чокнуться с ней и промахнувшись:

— Летова знаешь?

Глава 11

«Не бухай, сынок», — помню, сказал мне папа. Я торжественно выпустился из девятого класса, и по этому поводу меня торжественно — ну, надеюсь, что хотя бы не роняли — принесли домой.

Прислонили к двери, позвонили в звонок и бросили. Уроды.

То есть, в той ситуации я сам поступил бы так же, но осадочек — вы же понимаете. Папа тогда в последний раз достал ремень… Наивный был.

«Не бухай, сынок», — уже с другой интонацией сказал папа, когда я вернулся из военкомата. Раз и навсегда поставившего крест на моих надеждах не думать о своей судьбе — по крайней мере, в ближайший год.

Ремень папа уже не доставал. И в словах отчетливо звучало сочувствие и понимание того, что он сам теперь не больно знает, что мне делать дальше. Утром, когда очухался, я прочитал сообщение от папы: «Пиво в холодильнике, в нижнем ящике. Матери проболтаешься — убью».

До сих пор помню, как меня распирало чувство принадлежности к взрослой мужской солидарности, и вместе с тем грызло ощущение какой-то жалкости — будто папа этим пивом в холодильнике мне диагноз поставил. Вот такая она, жизнь, сынок! Вот так оно теперь всегда будет.

Пиво я тогда не выпил. Открыл, долго задумчиво смотрел на бутылку, а потом вылил в унитаз. Нельзя же было обидеть папу.

«Не бухай, сынок», — сказал папа, когда актуальная девушка застала меня с бывшей. Прискакала к ней в общагу — до сих пор не знаю, по какому следу шла. Меня разбудить, как ни старалась, не сумела, моё тело в той стадии на внешние раздражители не реагировало, и не придумала ничего умнее, кроме как закатить скандал моим родителям. Ну, мама её любила и знала номер телефона. Взаимно.

Папа тогда внезапно расширил речь. Мамы дома не было, она утешала девушку.

«Бабы, сынок, — задумчиво сказал тогда папа, — это такое дело, что чёрт их знает, чего им надо. Ты, в общем, не лезь. Сами разберутся».

В папиной мудрости я с тех пор убеждался не раз. Сегодня, проснувшись от звона в ушах, попытавшись продрать глаза и забив на это, услышал женские вопли. Вопили на два голоса. Я вспомнил папу и постарался притвориться, что всё ещё мёртв — зарылся поглубже в подушку. Понимание того, где я, с кем и в каком мире нахожусь, пришло уже после невольно прослушанного диалога.

— Прекрати смеяться! — визжала тян. — Это не то, что ты думаешь!

— Я не думаю, я вижу.

Насмешливый голос Дианы заставил меня притвориться еще более мёртвым, чем до сих пор.

— Иду из ванной, никого не трогаю. Думаю, поем сейчас. Чаю выпью. Захожу в кухню, а там на диване — картина маслом.

— Ты не понимаешь! Это было единением душ! Если бы ты знала, какие стихи я читал…

— Ну да, ну да. Так и поняла, что единение. И, думаю, ну его на хрен — смотреть, как единяетесь. Пожрать оставили, и то ладно… Это. А ничего, что вы оба мужики? То есть, мне-то пофиг. Так, академический интерес.

— Прекрати! — взвилась тян. — Ты ничего не понимаешь!

— Да и слава тебе господи, — фыркнула Диана.

А через секунду мне под рёбра воткнулось твердое.

«Сапог», — подумал догадливый я.

— Вставай, — сказала Диана. — Хорош придуриваться. Вижу, что проснулся.

Пришлось разлепить глаза. Предчувствие не обмануло — Диана стояла надо мной, покачивая сапогом.

— Встаю, — пообещал я.

И даже попробовал встать, но понял, что сдохнуть — проще и безболезненней. Повалился обратно. То есть, попробовал повалиться.

— Сидеть! — приказала Диана. И не позволила бренному телу коснуться кровати.

Меня схватили за оба предплечья в железные тиски, дёрнули и прижали к себе. Лицом в бюст.

— Сижу, — промычал я.

Ох, ты ж! Всю жизнь бы так сидел. Если бы башка не трещала… Что ж мы пили-то, интересно?

Это был первый насущный вопрос. А второй пытался прорезаться ещё вчера, но задать его было некому.

Первое стихотворение — про коня цвета единорога — я помнил хорошо. Не слова, конечно, факт исполнения. Летова помнил — но там исполнял я, тян подвывала. Потом она завела что-то про опавший клён. Потом про то, что один раз в год сады цветут. И вот в тот момент я встрепенулся. Не сказать, чтобы резко — кружка шла уже не помню какая. Но помню, что подумал — вот сейчас точно что-то не то! Надо задать вопрос. Прерывать тян не решился, но помнил о том, что надо бы его задать, довольно долго. Примерно минуту. Потом забыл. А потом забыл всё остальное — что было после садов, вообще не помню. Хотя что-то, судя по подначкам Дианы, определённо было…

Ладно, об этом подумаю, когда башка перестанет болеть. А вот вопрос, который хотел задать, наконец прорезался. Я нечеловеческим усилием воли оторвался от бюста Дианы и посмотрел ей в глаза:

— Откуда она знает стихи, которые знаю я? Про «один раз в год сады цветут» я точно слышал! У нас это песня, правда.

Диана пожала плечами:

— Ну… давно на свете живёт. Тебе сколько лет? — повернулась к тян.

Та покраснела и потупилась:

— Пятьдесят восемь.

— Ещё вопросы есть? — Диана повернулась ко