АРИСТОКРАТИЯ В ЕВРОПЕ. 1815—1914 - Доминик Ливен

Во второй половине девятнадцатого века, однако, прибыли с земли упали даже ниже дивидендов от государственных облигаций, имевших жесткий фиксированный доход. Когда же ко всему этому прибавился крах арендной системы и плата за пахотные земли на юге и востоке Англии в период от начала 1870-х до начала 1890-х упала на 41 процент, положение местных землевладельцев оказалось явно незавидным. Прослеживая по заверенным копиям завещаний, как ухудшилось имущественное состояние известных, однако не очень богатых английских аристократических родов, У. Д. Рубинштейн отмечает, что «на протяжении девятнадцатого столетия… в группе состоятельных землевладельцев процент дворян, оставивших в наследство очень крупные личные поместья, существенно снизился, а когда в этом веке основная общая стоимость их земель стала оцениваться по официально заверенным завещаниям, оказалось, что в этой группе свыше 500 000 фунтов передал по наследству лишь один титулованный дворянин»[83].

Снижение дохода от сельского хозяйства стало еще более ощутимо, потому что одновременно оно сопровождалось ростом числа состоятельных дельцов. По мнению Гарольда Перкина «в период между 1850 г. и 1880 г., согласно графе Д, число получавших доходы от бизнеса и прочих источников свыше 3000 фунтов в год, увеличилось от менее 2000 человек до 5000 и более по сравнению с 2500 землевладельцами, получавшими, согласно официальным отчетам «Нью Думсдей» в 1870-х годах, доходы от земельной ренты (не включая доходы от собственности в Лондоне) свыше 3000 фунтов в год; количество людей, имевших доходы от бизнеса свыше 10 000 фунтов, возросло с 338 до 987 в сравнении с 866-ю землевладельцами с таким же доходом; а число получавших свыше 50 000 фунтов увеличилось от двадцати шести до семидесяти семи в сравнении с 76-ю собственниками с равноценным рентным доходом. К 1914 г. доходы от земли практически не поднялись, и поэтому большая часть доходов свыше 10 000 фунтов, которые получали 4843 человека, приходилась на сферу бизнеса»[84].

Источники благосостояния доиндустриального периода отходили на второй план. Аристократу приходилось делать ставку на доходы городского и индустриального общества. Начиная с 1870-х гг. значительно увеличилось количество дворян среди держателей акций, и возросло число аристократов на директорских постах. Именно собственник городской недвижимости, в особенности если его собственность находилась в Лондоне, исключительно комфортно чувствовал себя в британском высшем обществе, становившемся все более плутократическим. Так, согласно Бейтману, в 1870 г. герцог Вестминстерский имел доход от сельскохозяйственной ренты только в 35 000 фунтов, а с прибавлением прибыли от сдаваемой в аренду недвижимости в Лондоне его годовой доход подскакивал до 300 000 фунтов. Маркизы Солсбери в 1868 г. имели общий доход в 53 000 фунтов, к 1902 г. — 60 000 фунтовя, однако в этот период источники их благосостояния переместились. Хотя род Сесилей отнюдь не принадлежал к крупнейшим британским собственникам городской недвижимости, к 1880-м годам третьему маркизу Солсбери свыше половины дохода приносила городская собственность. Более того, в результате этой перемены доходы Солсбери только увеличились, поскольку его прибыль от сельских поместий в значительной степени ими же поглощалась, тогда как прибыль от городской собственности, наоборот, подобно чистой прибыли рантье, оставалась у него в руках[85].

По-прежнему диаметрально противоположным в британской и русской землевладельческих элитах было место, занимаемое там женщинами. Составленный Минарик список русских землевладельцев, которым принадлежало свыше 50 000 десятин земли, включал в себя семь женщин, но это, несомненно, меньше, чем их было на самом деле: исследовательница числит замужних женщин вместе с мужьями. Между тем, в ряде случаев, среди которых наиболее известны были Юсуповы, большей долей супружеского состояния владела жена. С другой стороны, в списке Бейтмана среди шестидесяти семи человек, получавших ежегодный доход с земельных владений в 50 000 фунтов, нет ни одной женщины.

Из семидесяти девяти крупных русских землевладельческих родов примерно двадцать пять приобрели свое состояние в девятнадцатом веке. Из шестидесяти семи собственников в списке Бейтмана новоявленным лендлордом был лишь один — лорд Оверстоун, который разбогател на банковских операциях. Из тех же шестидесяти семи землевладельцев только восемь были из простого народа, трое из которых на самом деле получали доходы менее 50 000 фунтов, а остальные пятеро были выходцами из семей весьма солидных джентри. Среди пэров только Оверстоун был во всех смыслах новичком. Все прочие семьи владели своей земельной собственностью еще до 1700 г., добрая половина из них были рыцарями или дворянами еще в средние века, а остальные почти все «достигли» высших уровней в правящем классе еще до 1642 г.

Производить сравнение «продвижений» из более низких сословий в русскую и британскую аристократические элиты следует осторожно. Приобрести крупные поместья в России было куда проще и дешевле, так как в 1815 г. губернии вокруг Черного моря все еще оставались малонаселенными пограничными территориями. Вследствие массовой продажи земель после 1861 г., богатые покупатели поместий легко стяжали себе огромные состояния. Но если до 1870-х годов в России существовала не в пример большая возможность, чем в Британии, попасть в высшее сословие — а не просто в группу крупных землевладельцев — в дальнейшем, пожалуй, наблюдается как раз обратное явление. Начиная с семидесятых годов в Англии увеличилось число пэров, не имеющих земельной собственности, и полноценность члена высшего общества уже не могла измеряться исключительно количеством наличествующих у него во владении акров. В противовес этому, в России до 1914 года ни одному из представителей финансовой, промышленной и коммерческой элиты не был дарован титул, хотя некоторые магнаты, например, «сахарные короли» Терещенко и Харитоненко, были пожалованы в дворянство. Пожалование в дворянство не являлось единственным критерием ассимиляции новой элиты с аристократией. Существенное значение также имели смешанные браки. К 1914 г. русская аристократия еще не успела связать себя браками с новоявленными богачами, появившимися во время индустриального бума 1880-х и 1890-х, что, судя по всему, не удивительно, учитывая столь короткий срок. Не в пример им, лондонцы накануне Первой мировой войны стали свидетелями нескольких браков между представителями старого и нового класса магнатов, среди которых наиболее эффектными были союзы британских пэров и американских наследниц[86].

Интересные замечания о соотношении имущественного положения английской и германской аристократии содержит переписка королевы Виктории со своей старшей дочерью, британской принцессой и будущей германской императрицей. Так, в 1877 г. принцесса писала: «Вы знаете, как невелики состояния в Германии и как мало людей здесь имеет привычку к роскоши и train du grand monde[87]». Будучи кронпринцессой Пруссии, Виктория считала, что не может позволить себе провести светский сезон в Лондоне, разве только будет жить в доме своей матери, и королева соглашалась, что «один сезон в Лондоне… способен разорить любого небогатого человека». Давая согласие на брак принцессы Луизы с маркизом Лорном, королева Виктория отмечала, что часть британской аристократии «по своему богатству и общественному положению, несомненно, может быть приравнена к малым германским принцам»[88].

Совсем иную картину представляет собой другой более поздний пример имплантации английской знатной леди в прусское общество. Родители Дейзи Корнуоллис-Уэст, как известно, не были очень состоятельными людьми, зато ее супруг, принц Плесский, был одним из богатейших немецких аристократов. Сестра же принцессы Дейзи вышла замуж за герцога Вестминстерского, и ее положение позволило ей непосредственно сравнивать английский и германский образы жизни. Ее дневники дают представление о жизни высших кругов Силезии — жизни, которая, по меркам англичан, выглядела тусклой и напыщенной, но, во всяком случае, не бедной. Напротив, герцогиня подчеркивает высокую стоимость и чрезмерную пышность жизни в Плессе, отмечая, что имеющийся в распоряжении их семьи годовой доход колебался от 35 000 до 120 000 фунтов и зависел, главным образом, от рыночных цен на уголь, который поставлял ее муж. Даже в 1890-х годах, по английским меркам, «Германия оставалась примитивной», но к 1910 г., по утверждению принцессы Дейзи, в части всех потребительских товаров эта страна вырвалась вперед. Было бы действительно странным, если бы столь резкий экономический подъем экономики Германии не уменьшил бы разрыв между доходами аристократии в этих двух государствах[89].