Владимир Маяковский: тринадцатый апостол. Трагедия-буфф в шести действиях - Быков Дмитрий

«Забытый пост на рубеже великой пустыни; дерзновенный рейд двух друзей в глубь Сахары; появление загадочного бедуина; таинственные письмена на скале, множащиеся знамения грозной опасности; за гранью африканского черного хребта – сады и воды неведомого края, древней Атлантиды, о которой вещал Платон; вампир, мстящий за исконное унижение женщины; музей мумий, умерших от любви; падеж верблюдов, высохшие колодцы, нечеловеческие переходы, видения фатаморганы» – так описывал мир Бенуа первый переводчик «Атлантиды» на русский язык Андрей Левинсон, балетный критик и сотрудник «Всемирки». (А чем еще было спасаться в 1919 году балетному критику? Потом он эмигрировал.) Вот это все и есть мир Маяковского, дореволюционного подростка; Гумилев был старше, он успел за всем этим съездить в Африку, убедиться, что там ничего этого нет, и наврать еще нескольким поколениям таких же мечтательных мальчишек про Красное море, про звездный ужас, леопардов, верблюдов и сокровища. Маяковский не успел, да и денег не было. Он не добрался до Африки – о которой так мечтал его последователь Борис Корнилов, – но самой счастливой его заграницей была Мексика, он любил джунгли, огромные кактусы, пальмы с прическами, как у парижских богемных поэтов. Вообще ему свойственно было странствовать – расширяя диапазон, развиваясь, так сказать, не интенсивно, а экстенсивно. Совет Пастернака – «глубже, глубже забирайте земляным буравом в себя» – не для него, он там, в себе, ничего не может найти, кроме одиночества, ужаса перед старостью и неумения жить с людьми; такие люди, как он, – люди базаровской складки, – живут познанием, ищут новых впечатлений, а в себя предпочитают не заглядывать вовсе. Но так уж мир устроен, что он становится их зеркалом – отражением их внутреннего ада: так, «адище города» у Маяковского (1913) – это какофония и дисгармония собственной его души:

                        Адище города окна разбили                        на крохотные, сосущие светами адки.                        Рыжие дьяволы, вздымались автомобили,                        над самым ухом взрывая гудки.                        А там, под вывеской, где сельди из Керчи —                        сбитый старикашка шарил очки                        и заплакал, когда в вечереющем смерче                        трамвай с разбега взметнул зрачки.                        В дырах небоскребов, где горела руда                        и железо поездов громоздило лаз —                        крикнул аэроплан и упал туда,                        где у раненого солнца вытекал глаз.                        И тогда уже – скомкав фонарей одеяла —                        ночь излюбилась, похабна и пьяна,                        а за солнцами улиц где-то ковыляла                        никому не нужная, дряблая луна.

Опять кошмар, грохот, «рыжие дьяволы» и «сельди из Керчи» – и среди всего этого плачущий старикашка и одинокая, никому не нужная луна – вечные его сантименты в аду. Автопортрет – лучше не напишешь. И всегда, везде реклама, обязательная вывеска: она в его стихах так же на месте, как на газетной полосе нэповских времен, как в «Ниве» 1910-х годов, как в «Жургазе» времен кольцовского руководства. «Я обучался азбуке с вывесок», – сказал Маяковский, и в поэзии его все – вывеска; все – свое новаторство: «зовы новых губ» прочел он «на чешуе жестяной рыбы», на вывеске рыбной торговли.

                                 Читайте железные книги!                                 Под флейту золоченой буквы                                 полезут копченые сиги                                 и золотокудрые брюквы.                                 А если веселостью песьей                                 закружат созвездия «Магги» —                                 бюро похоронных процессий                                 свои проведут саркофаги.                                 Когда же, хмур и плачевен,                                 загасит фонарные знаки,                                 влюбляйтесь под небом харчевен                                 в фаянсовых чайников маки!

Вот – стихи великого рекламщика; и собственные чувства он рекламирует с той же гиперболизацией, с какой нахваливает товар. Это было ясно уже в «Дешевой распродаже» – сплошное «налетай, подешевело»: на душевную катастрофу приглашаются все зрители. Новосибирский исследователь Максим Маркасов отмечал «попытку героя занять исключительное положение во Вселенной, причем как в интеллектуально-духовном, так и в физическом смысле» («Поэтическая рефлексия Маяковского в контексте русского авангарда») – как же тут без рекламы? И это слияние самохвальства и катастрофы остается неизменным во всей его дальнейшей работе. Например: какая реклама без гиперболы?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})                                 При лампе – ничего.                                 А потушишь ее —                                 из-за печек,                                 из-под водопровода                                 вылазит тараканьё                                 всевозможного рода:                                 черные,                                 желтые,                                 русые —                                 усатые,                                 безусые.                                 Пустяк, что много,                                 полезут они —                                 и врассыпную —                                 только кипятком шпарни.                                 Но вот,                                 задремлете лишь,                                 лезет                                 из щелок                                 разная мышь.                                 (1922)                                 Слышу:                                 тихо,                                 как больной с кровати,                                 спрыгнул нерв.                                 И вот, —                                 сначала прошелся                                 едва-едва,                                 потом забегал,                                 взволнованный,                                 четкий.                                 Теперь и он, и новые два                                 мечутся отчаянной чечеткой.                                 Рухнула штукатурка в нижнем этаже.                                 Нервы —                                 большие,                                 маленькие,                                 многие! —                                 скачут бешеные,                                 и уже                                 у нервов подкашиваются ноги!                                 (1915)